Это деспотичное сообщение повергло меня в такое уныние, что я целых две недели провела дома в абсолютном бездействии. Мне не хватало смелости даже выйти за дверь, я сидела в своей комнате, сказываясь больной, и не виделась ни с кем, кроме служанки, приносившей еду. Отговорка насчет болезни была отчасти правдивой, так как я чувствовала себя полностью разбитой физически и морально, измученной, апатичной и подавленной, словно после тяжелой горячки.
Сидя одна в комнате, я без конца обдумывала случившееся. Господи, ну почему власти отклонили мое заявление, если я доподлинно знала, что другим людям разрешается менять консультантов по собственному желанию? Означал ли отказ, что некая особая сторона моего дела отличает его от остальных? В таком случае мое дело рассматривалось более скрупулезно, раз уж мне отказывали в обычных привилегиях. Если б я только знала — если бы только могла выяснить хоть что-нибудь наверняка! Я чрезвычайно старательно составила новое письмо и отправила по официальному адресу, вежливо (боюсь, даже подобострастно) умоляя ответить на мои вопросы. Как же глупо было вот так бесполезно унижаться, наверное, выставляя себя на посмешище перед целой комнатой младших клерков, которые, без. сомнения, от души потешились над моим тщательно продуманным сочинением, после чего швырнули его в корзину для ненужных бумаг! Никакого ответа, естественно, не последовало.
Я прождала еще пару дней, и беспокойство сменилось отчаянием, которое час от часу становилось все невыносимее. Наконец, вчера я дошла до точки, когда уже больше не могла выдерживать столь сильного напряжения. На всем белом свете существовал лишь один человек, кому я могла излить душу, — единственное лицо, предположительно способное облегчить мою тревогу, — и этим человеком был Д., который, в конце концов, все еще оставался моим официальным консультантом.
Поддавшись минутному порыву, я решила поехать и еще раз с ним встретиться. В моем состоянии совершение каких-либо действий стало насущной необходимостью. Я сложила вещи и вышла, чтобы успеть на поезд.
Светило солнце, и я с удивлением обнаружила, что, пока я сидела взаперти, настолько поглощенная своими проблемами, что даже не выглядывала в окно, зима сменилась весной. Когда я в последний раз смотрела на горы беспристрастно, это был заснеженный брейгелевский пейзаж со светло-коричневыми деревьями, но теперь снег почти сошел, не считая узкой белой полоски на северном склоне самой высокой лесистой горы. Из окон поезда я видела, как на солнышке резвились зайцы, и любовалась изумрудными линиями озимых: недавно распаханная земля в долинах отливала роскошным бархатом. Открыв вагонное окно, я ощутила теплый порыв ветра, который увлекал в странном, кружащемся любовном танце золотистых ржанок. Как только поезд замедлил ход между высокими насыпями, я заметила в траве глянцевитые желтые чашечки чистотела.
Даже в городе чувствовалось веселье и возрождение жизни. Люди бодро шагали по делам или с довольными лицами топтались перед витринами. Кто-то насвистывал либо тихонько напевал под шум уличного движения, другие размахивали руками или засовывали их поглубже в карманы, а кое-кто уже сбросил верхнюю одежду. На углах торговали цветами. Хотя солнечный свет не проникал в самые темные закоулки, он ярко золотил кровли, и многие прохожие машинально поднимали глаза к блестящим крышам и ласковому, обнадеживавшему небосводу.
Эта атмосфера благотворно повлияла и на меня. По пути я решила откровенно, без утайки рассказать Д. всю историю с письмом и ответом на него, а потом спросить напрямик, что может стоять за этим новым шагом властей. В конце концов, я ведь ничем не обидела Д.: моя просьба о замене консультанта вполне оправдывалась практическими соображениями. К тому же у меня не было никаких объективных причин ему не доверять. Напротив, сейчас, как никогда, необходима безусловная вера, поскольку он один уполномочен защищать мои интересы. Пусть лишь ради сохранения собственной высокой репутации, но он наверняка сделает все возможное, чтобы мне помочь.
Я дошла до его дома и стала ждать, пока откроется дверь. У ограды стоял нищий, державший перед собой лоток со спичками: худой, моложавый мужчина интеллигентной наружности, тщательно выбритый и одетый в очень старый, но аккуратный синий костюм. Конечно, в городе полно бедняков, они встречаются на каждом шагу, но в ту минуту лучше бы мне не видеть именно этого человека с внешностью школьного учителя, для которого настали черные дни. Мы оказались на столь близком расстоянии, что мне почудилось, будто он попросит у меня милостыню, но мужчина стоял, даже не глядя в мою сторону и не пытаясь предлагать спички прохожим, а полнейшая апатия на его лице вмиг рассеяла весь мой заряд оптимизма.
Войдя в дом, я не сразу забыла об этом представительном бедняке, с которым отчасти ассоциировала себя. В голове промелькнула мысль, что, возможно, когда-нибудь я больше не смогу работать, все мое небольшое состояние уйдет на оплату консультаций, друзья навсегда отдалятся, и, вероятно, я окажусь в точно таком же положении.
Слуга сообщил, что Д. вызвали по важному делу, но он скоро вернется. Меня провели в комнату и попросили подождать. Как только я осталась одна, меня вновь охватила тоска, которую ненадолго развеял солнечный свет. После свежего весеннего воздуха в комнате нечем было дышать, но какое-то мрачное безразличие помешало мне открыть хотя бы одно из плотно занавешенных окон. Огромные напольные часы в углу нравоучительно отсчитывали минуты. Пока я прислушивалась к этому назойливому тиканью, мною постепенно овладело чувство абсолютной тщетности происходящего. Само отсутствие Д. и то обстоятельство, что он именно сегодня заставил меня ждать в этой унылой комнате, произвели неимоверно гнетущее впечатление на мою расшатанную психику. Я впала в отчаяние, любые мои усилия казались заранее обреченными. Я сидела, как истукан, на неудобном стуле с прямой спинкой и кожаным сиденьем, безучастно глядя на часы, стрелки которых уже успели завершить полукруг после моего прихода. Я подумывала о том, чтобы уйти, но мне не хватало сил даже пошевелиться. На меня напала апатия — сродни той, что демонстрировал нищий на улице. Я ощутила уверенность, что мой визит уже закончился провалом, хоть я еще не поговорила с Д.
Вдруг слуга вернулся и доложил, что Д. готов меня принять. Но мне уже расхотелось с ним встречаться, я насилу встала и прошла вслед за слугой в комнату, где за письменным столом сидел мой консультант. Не знаю, почему, но его привычная поза навела меня на мысль, что на самом деле его никуда не вызывали, что все это время он сидел здесь и заставлял меня ждать из каких-то скрытых побуждений: возможно, с целью вызвать у меня то самое чувство отчаяния, которое я теперь испытывала.
Мы пожали друг другу руки, я села и начала рассказывать, еле ворочая непослушным языком, изрекая слова, которые казались бесполезными еще до того, как я их произносила. Быть может, мне просто померещилось, что Д. слушал не столь внимательно, как в прошлые разы, нервно теребя свою авторучку и лежавшие перед ним бумаги? Однако вскоре его поведение убедило меня, что он прекрасно знаком со всей историей, касавшейся моего письма-заявления и вызванных им последствий. Наверное, власти передали этот вопрос ему на рассмотрение — но кому все это на руку и кто в этом замешан? Теперь мое безразличие сменилось подозрительностью и тревогой, и я пыталась понять, что же предвещает эта двусторонняя связь.
Неожиданно для себя я привела старый довод о неудобствах, запинающимся голосом объяснив, что вынуждена тратить по шесть часов на дорогу туда и обратно, чтобы провести у него меньше часа. На это Д. возразил, что мне больше не придется жаловаться на утомительные поездки, поскольку он уходит в бессрочный отпуск и снимает с себя какие-либо обязательства вплоть до своего возвращения.
Конечно, я отчаялась еще раньше, но представьте себе мое потрясение после этого известия! Я кое-как попрощалась с Д., кое-как побрела по улице и кое-как добралась до поезда, который повез меня теперь уже по бессолнечной местности.
