Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Иногда мне кажется, мой брат видит какой-то свой собственный особенный сон, и я не могу отринуть его полностью.

Главный житель Иерусалима — сгущенное прошлое и будущее время, жаждущее мира и угрызений совести… А вот и та самая синагога, Кома может быть и здесь. Когда-то, в первые недели в стране, в осенних холодных потемках на Йом-Кипур отец привел нас в нее. Народу было не протолкнуться, раввин произносил проповедь, все слушали увлеченно. Рядом со мной стоял китаец средних лет, с выражением страшного почтения и трепета на лице. На голове у него вместо кипы был мятый носовой платок. Он ничего, как и мы, не понимал, но, наверное, думал, что это не проповедь, а молитва, и раскачивался в такт размеренной риторической интонации оратора и что-то шептал. Я поглядывал на него и запомнил его взмокшее от почтения лицо. Кома тоже достал платок, и они оба с китайцем стояли у стены и раскачивались в такт завываниям хазана.

Нет, и здесь нету Комы.

Однажды я таскался с теодолитом не где-нибудь, а там, где Александр Македонский вел переговоры с иерусалимским первосвященником. Откуда только я ни возвращался!

Да, тут под ногами — само время. Хрусталик небес всматривается пристально в него. Ни единого облачка — ни единой мысли. Время — это левиафан, ибо забвение — самый могучий зверь на свете. Кто справится с забвением?

А ведь скоро Новый год. 31 декабря Кома приезжает ко мне с тортом. Точней, с тем, что от него осталось по дороге. Он ест только сладкое, у него сбоит в мозжечке центр насыщения. Черт, подвернул ногу, как больно, но вроде ничего, ничего, как-нибудь доковыляю, хоть и в гору.

Улицы Иерусалима в основном устроены по принципу веера и дуг: в крупном масштабе — проведенных по направлению к Старому городу; в локальном — осваивающих террасы гористой местности. Ребра веера покрывают удаление от Храмовой горы или смещение по ярусу; дуги обеспечивают сообщение по всей поверхности террасы. Рельеф Иерусалима и предместий — уступчатый, со множеством долин, ущелий, оврагов, плато. Это славная и редкая топология: сегодня можно выйти по одной из дуг, и в каком-то месте, перейдя на одно из ребер, достичь Яффских ворот; а завтра пойти по дуге в противоположную сторону и, незаметно скользнув по иному ребру, прийти все к той же Цитадели Давида. Ты движешься по поверхности сферы. Идешь ли налево, направо, вверх или вниз — все равно сваливаешься к сердцевине: к одним из городских ворот, за которыми пространство вообще исчезает благодаря своей особой туннелеобразной сгущенности.

При этом Старый город — не сфера, а шар, ты можешь двигаться в нем вверх и вниз, как червь в яблоке: от Котеля по археологическим шахтам и арочным проходам, по улицам, изгибающимся и рассекающим; есть и непрерывные маршруты по пространству крыш, это особенно увлекательный и не слишком доступный вид спорта — так передвигаются военные патрули.

Где же Кома, где этот чертов псих? Третий час я мечусь по крытым улочкам, зажимаю украдкой нос, когда миную лавки специй и мясные прилавки, полные сладковатого запаха разверстой плоти. Пускаю слюну, замедляя шаг у прилавков с горячими лепешками, посыпанными кунжутом и иссопом, толкаюсь с туристами, и у храма Гроба ищу глазами Абдуллу — невысокого, коренастого, похожего на мула, с высокими скулами и чуть выпирающими зубами, необычайно подвижного парня — он из семьи «хранителей ключей», и налажен обычно отцом присматривать в целом за порядком, и у него бы спросить про Кому…

Старый город полон сумасшедших, некоторые денно и нощно плетутся с молитвенниками по станциям Христовых страстей, некоторые таскаются со здоровенными крестами, впрочем, чаще всего к комлю привинчены колесики, как у продуктовых тележек. Есть среди них и женщины, есть тихие и безбровые, закутанные с ног до головы, а есть порывистые, все время на взводе, с распущенными волосами, как одна ирландка, третий год ошивающаяся в Старом городе и по монастырям в Иерусалиме и окрестностях — в кашемировом балахоне с вышивкой золотой по подолу: «Я жена Яхве». Кома в своем состоянии тянется к этим ряженым, однажды я нашел его на Голгофе, бьющим земные поклоны с каким-то мужичком в натуральных онучах и тулупе. Но и в храме Гроба его никто не видел. Я дождался, наконец, Абдуллу, оставил и ему номер телефона. На выходе с площади он меня перехватил: «А в Гефсимане смотрел?» — «В Гефсимане?..» — растерялся я. Да, да, конечно, близ Гефсиманского сада есть не то пустырь, не то грунтовая стоянка для автобусов, привезших туристов на Масличную гору, там собирались иногда вот эти бесноватые. Некоторые из них там ночевали, кто-то поставил палатку, но держал там свой бродячий хлам, кто-то кипятил чайник — в общем, табор есть табор.

Львиные ворота - i_004.jpg

Делать было нечего, и я двинул к Львиным воротам.

Иерусалим — настолько бездонный город, не просто отдельная вселенная, а универсум, связанный и отражающий весь мир, всю историю и — самое главное — настоящее и будущее. Подъем с запада в Иерусалим по одному из двух шоссе — этот путь совсем не рутина, а что-то похожее на медитацию. Трудно объяснить, но в Иерусалиме все немного сумасшедшие, и многие терпимо относятся к сумасшествию настоящему: я годами, проходя мимо, наблюдал полноватую женщину на улице Яффо, напротив дома с солнечными часами, — она стояла у мольберта с высохшей палитрой и сухой кистью поправляла что-то невидимое на остановившемся много лет назад полотне с недописанным тем самым домом с солнечными часами, отбрасывавшими стрелку тени от второго подземного солнца. И на закате становится понятно, откуда кружащее легкое безумие: при заходе солнца весь город преображается в золотистом отливе по белому камню, становится драгоценным. И Иудейская пустыня волнами холмов проступает у горизонта — ощущение возникает, будто находишься на краю земли, ибо за пределами Иерусалима немедленно начинается километровый спуск в самую глубокую впадину на планете. То есть я не знаю еще ландшафта, который бы так священно — хоть и лишь на четверть часа — оставлял бы вас наедине с небесами.

Белый известняк — минерализованные миллионы лет доисторического океана — теплеет на закате, и сезанновский персиковый оттенок камня вторит черепице крыш квартала Йемин Моше и Синематеки. Узкие ленты изгибающихся пешеходных мостиков открывают наблюдателю «поприще воскрешения последнего дня» — долину Кидрона, реки, куда стекала жертвенная кровь, употреблявшаяся садовниками как удобрение. В Иерусалиме до сих пор можно встретить землевладения, чьи почвы обладают необъяснимой тучностью, все эти висячие сады и садики за монастырскими оградами унавожены кровью жертвоприношений, искупивших множество смертных грехов, унавожены самой жизнью. Туда же, к Кидрону, ныне забранному в трубы, от Храмовой горы вели подземные тоннели, по которым выносилось нечистое и разбитые идолы — свидетели неустанной борьбы пророков с язычеством. Если с этого самого места, где я сейчас прохожу, забраться на городскую стену, к северу откроются купола монастыря Гефсиманского сада и череда кое-где врезанных в скалу гробниц, одну из которых приписывают Авшалому. Она полна камней, многие века бросаемых в провалы ее стен в знак презрения к непокорному царскому сыну…

Я выхожу из Львиных ворот, и из-за стен с глухим дребезгом доносится бой колокола. Все вокруг залито топленым маслом заката. Совершенно беспримесное, исключительно ландшафтное зрение покоряет и изменяет сознание землемера, и его глаз не в силах оторваться от этого тихого отсвета, который преображает все вокруг таинственной прозрачностью. Иерусалим словно приподнимается над собой — еще выше в небо: вот откуда это ощущение, что здесь ты будто на Лапуте, на некоем парящем острове.

Львиные ворота - i_005.jpg

Кома, Кома, бедный мой брат. Хорошо, мать уже не может волноваться о твоей пропаже. Сыплет, сыплет иней среди звезд в узких улочках старого, старого города, который всегда был полон человеческой надежды. Духи милосердия и утешения — хрупкие, как кобальтовые стрекозки, небольшие духи покоя — населяли всегда этот город плотнее, чем другие города, ютясь на чердаках и крышах, на балкончиках и заброшенных винтовых лестницах. В Иерусалим всегда прибывали люди, умытые сомнением.

2
{"b":"277288","o":1}