— Тебе здесь понравится, — сказал я. — Тут все очень предупредительны.

Я помог ему выполнить некоторые формальности и проводил до дверей номера на пятом этаже. Мой находился в этом же здании, только на третьем. Поставив сумку, Жан-Клод предложил:

— Пошли выпьем за встречу?

— Не теперь. Я должен сейчас звонить в Париж.

— Я и забыл, что ты у нас трезвенник, — сказал он с вызовом.

— Не болтай глупостей. Увидимся немного позже. Ты хочешь присутствовать на церемоний открытия?

— К чему мне идти на церемонию открытия с типом, который не желает выпить со мной? И вообще зачем мне смотреть эту церемонию?

— Ну тогда оставайся в тепле, у себя в номере. Фантазии тебе не занимать, иди себе и преспокойненько пиши статью, нисколько не заботясь о том, что происходит вокруг.

— Думаешь, мне охота писать…

Я не поддержал этого разговора. Спустившись в редакционную комнату, я достал из кармана черновик статьи и, наскоро дописав ее, направился в зал с телефонными кабинами. У телефонистки, к которой я обратился, были длинные волосы и большой ярко накрашенный рот. Я усмотрел в ней сходство с Джоан Кроуфорд[21]. А когда она произнесла в трубку несколько слов, я был окончательно пленен — так восхитили меня движения этого большого рта.

Возвращаясь через редакционную комнату, я увидел своего коллегу, который только что прибыл. Симеон Олетта, брюнет с вьющимися волосами, всегда старался подчеркнуть свое положение, словно боясь, как бы его, спортивного комментатора, не приняли за какого-нибудь заштатного репортера. Кстати и некстати он вставлял, что был когда-то университетским чемпионом по прыжкам в воду, подчеркивая слово «университетский». В его присутствии я был ужасно скован, боясь, что, сам того не желая, ляпну что-нибудь такое, что может его задеть, и в результате держался как человек, страдающий комплексом неполноценности.

Вот и на этот раз я с самого начала повел себя неправильно. Я предложил ему свою помощь, и он тут же дал мне понять, что в состоянии сам разобраться, что к чему.

— А как у тебя, все нормально?

— Два дня я болтаюсь здесь, чтобы набрести на что-нибудь интересное. Но все впустую, тут ничего не происходит. — И добавил: — Знаешь, Жан-Клод здесь. Его командировала Планкетша. Она просила меня позаботиться о том, чтобы он написал свою статью, но, судя по всему, желанием он не горит.

— Успел надраться?

За Жан-Клодом уже утвердилась определенная репутация.

Симеон Олетта спросил меня, намерен ли я писать о церемонии открытия.

— Если хочешь. Я попытаюсь затащить с собой туда Жан-Клода.

— А ты скажи ему, что олимпийский огонь зажгут в большой чаше с пуншем.

Я снова поднялся к себе в номер. Перед тем как отправиться на открытие, я позвонил Жан-Клоду, но телефон не отвечал. Спускаясь, я обошел все бары пресс-центра, но так и не нашел его. Пришлось пойти одному. Меня сразу же подхватил поток людей, направляющихся к покрытому льдом стадиону. Я увидел, что посреди улицы словно расстилали парадную ковровую дорожку — насыпали узенькую полоску снега, едва прикрывавшего мостовую, чтобы спортсмен с олимпийским огнем мог подойти к стадиону на лыжах.

Когда я добрался до трибуны прессы, я заметил Жан-Клода, который уже обосновался там и усиленно подавал мне знаки. Оказалось, что он занял место и мне.

— Представление сейчас начнется, — весело сказал он. — Президент Республики уже тут.

Трибуна обогревалась инфракрасными лампами, и все же было не особенно тепло. Я отметил, что Жан-Клод надел синюю зюйдвестку с капюшоном, какие носят бретонские рыбаки. Я пощупал ткань, желая проверить, достаточно ли она плотная, и не удержался, чтобы не сказать:

— Знаешь, тут надо одеваться теплее, если не хочешь простудиться.

— Хорошо, папочка.

— Извини, должно быть, я попал под чье-то влияние. Все твои знакомые дамы поручили мне заботиться о тебе.

— И не давать мне пить!

— Так далеко никто не зашел.

Перед нами на горе возвышался трамплин-собор, который был похож сейчас на большое латинское о, сломанное посередине. Хотя на стадионе начиналась церемония торжественного открытия, глаза присутствующих то и дело устремлялись ввысь — к нему. Мне вспомнились маленькие снежные трамплины, которые мы строили в Пиренеях, когда я был мальчишкой.

— Так и хочется забраться туда, — сказал Жан-Клод. — Когда-то я мечтал стать отшельником.

Послышались звуки фанфар, и стадион загудел. Вытянув шею, мы увидели лыжника с факелом, который, приблизившись к стадиону, передал его конькобежцу. Тот устремился вперед, неся в протянутой руке огонь, прибывший с Олимпа. Он пересек стадион под гул приветствий и непрекращающиеся аплодисменты. Перед трибуной, где президент Республики встал со своего места, конькобежец, повернувшись к нему, поднял факел в знак приветствия. И тут, не заметив телевизионного кабеля, он наехал на него и растянулся на льду.

Послышались смешки, а затем раздались аплодисменты, подбадривающие незадачливого спортсмена.

— Если так пойдет дальше, — сказал Жан-Клод, — я, пожалуй, готов примириться с этими Играми.

Началось шествие под звуки фанфар. Это было настоящее буйство красок: американцы в белых костюмах с голубыми капюшонами и мохнатых шапках, русские в темно-синих костюмах, французы в коротких пальто цвета киновари, австрийцы в сером…

— Ну вот, — сказал я, — началось. Теперь ты можешь шляться где заблагорассудится — все равно всего не посмотришь. Тебе ведь и писать-то только одну статью.

— Да отвяжись ты от меня со своей статьей!

— Я говорю так потому, что мне нужно писать по два репортажа в день.

— В жизни не видел человека, который пишет, как ты. Статьи так и текут у тебя из пишущей машинки. А вот мне это дается совсем нелегко. Отнюдь не легко, уверяю тебя.

Когда мы покидали стадион, снежную дорожку, которую расстелили по городу, уже затоптала толпа. Снова появился громадный «бентли-1938» со своими развеселыми пассажирами в лисьих шапках. Его клаксон издавал все тот же гнусавый воинственный клич.

— Куплю-ка я сынишке лисью шапку, — сказал Жан-Клод. — Он ждет от меня сувенир.

Я знал, что у него есть ребенок, но никак не мог припомнить, кто была его мать — Сюзанна или какая-то другая женщина.

За ужином я снова встретился со своим коллегой, и Жан-Клод присоединился к нам. Мы отведали местного белого вина и поняли, что до конца своего пребывания здесь будем пить только его. За ужином Олетта и Каде затеяли своего рода состязание — проверку памяти: надо было вспомнить прозвища гонщиков-велосипедистов прошлых лет.

— Вьетта? — спрашивал Олетта.

— Король Рене.

— А Трюэба?

— Блоха.

— Бартали?

— Набожный Джино.

— Робик?

— Козленок.

— Баамонте?

— Толедский орел.

Назвав еще несколько имен, Олетта умолк, пытаясь вспомнить имя, которое заставило бы противника сдаться, но тут Жан-Клод первым прервал молчание и спросил в свою очередь:

— Жан-Мари Гоасма?

Олетта наморщил лоб:

— Гоасма? Я же знал… вот зараза! Я же знал!

— Менгир-жмущий-на-педали, — спокойно подсказал Жан-Клод.

Взяв бутылку, Симеон Олетта снова наполнил наши бокалы.

Все время, пока мы сидели за столом, у меня было впечатление, что он не без злого умысла подливает вина в бокал Жан-Клода, едва только тот успеет осушить его.

Покончив с трапезой, мы спустились в бар. Это был большой зал с темными кабинами, где стояли кресла и столики.

Оркестр играл очень славно, если можно так сказать — не создавая шума. Мы говорили о всякой всячине: о путешествиях, о разных странах, о вине, которое пили, об Играх. Я считал, что Симеон Олетта нарочно затеял этот разговор, чтобы протянуть время. Жан-Клод спросил его:

— Как по-твоему, прыгунам страшно там, наверху, перед стартом?

— Не особенно. Единственные, кто признаются, что им страшно выходить на старт, — это бобслеисты. Ведь стоит им прыгнуть в свой «боб», и они уже бессильны что-либо изменить. Они катятся, словно шарик в игральном автомате. При этом у них большой шанс загреметь. Я был университетским чемпионом по прыжкам в воду. Это не совсем одно и то же, но помогает мне понять их ощущения.