Она отчеканивала каждое слово, как бы вынося приговор.

— Каких это плохих дружков?

— Уж я знаю, что говорю.

Они порядком надоели Жаку и Антуанетте, которые предпочли бы остаться наедине и поболтать. Но попробуй помешать этим людям, которые с таким удовольствием обсуждают жизнь их семьи! Жак был не в состоянии отделаться от заботливых советов Мюллеров и их показного сочувствия. Впрочем, не удовлетворенный разговором с врачом, он решил не прерывать их, надеясь, что, быть может, врач не стал скрывать от посторонних то, что утаил от него самого, и сейчас он узнает от этих людей немного больше о болезни отца.

— Его давно уже донимает язва желудка, — сказал он. — Вы же знаете, его заставили делать мучительные исследования, а потом посадили, на диету. Дома покупали целые окорока в больших металлических банках. Он ничего другого не мог есть.

Жак хорошо помнил эти большие банки с ветчиной, удивлявшие его — он считал их роскошью.

— Это была не язва, а рак, — сказал господин Мюллер.

Он невнятно произнес это слово, и получилось «брак».

— Нет, позвольте, — сказал Пингвин. — Уверяю вас, это была язва.

— Я, скорее, придерживаюсь того же мнения, что и вы, — сказал Жак. — С тех пор как у него заболел желудок, вот уже много лет, я всегда слышал разговоры о язве и ни о чем другом.

— Ничего подобного. Конечно же, это был рак. Мы давно знали это.

Желая во что бы то ни стало доказать свою правоту, мадам и мсье Мюллер заговорили, перебивая друг друга, они во что бы то ни стало хотели переспорить Пингвина и навязать свое мнение. В конце концов, возможно, они были правы. Поди знай, не был ли это и в самом деле застарелый «брак»?

Хотя Жаку и Антуанетте из-за тяжелого состояния отца разрешалось посещать его в любое время, они являлись в больницу ежедневно в одни и те же часы — утром и после обеда. Они недолго оставались у постели больного. Господин Бодуэн говорил мало, слушал их рассеянно, казалось, его совсем не интересуют рассказы об их жизни и работе. Кончалось всегда тем, что они предлагали:

— Если ты устал, мы пойдем.

Он не возражал.

Однажды, когда он, по обыкновению, молча лежал, не слушая того, что ему говорит Антуанетта, она, пытаясь привлечь его внимание, окликнула его: «Папа!» Жак подумал, что она произнесла это слово с такой же точно интонацией, как их мать, которая обычно тоже звала мсье Бодуэна «папой».

Жак спал с родителями, а Антуанетта, должно быть, еще не родилась или лежала в своей колыбельке в те годы, когда он часто слышал в темноте голос матери, с упреком произносивший: «Папа!» А затем следовали обвинения и объяснения по поводу событий дня, смысл которых ускользал от Жака, так же непонятна была ему и причина вечного недовольства матери. Это слово «папа» знаменовало начало нескончаемой дискуссии, и Жак, притворившись спящим, внутренне съеживался и едва не выл, с тоской ожидая, когда же голоса умолкнут и закончится эта ссора, смысл которой оставался ему неясен, хотя он давно знал наизусть все интонации родителей. И вот сегодня он снова слышит это восклицание: «Папа!» — только машина застопорилась, и теперь уже на этом все кончалось.

Вечером Жак и Антуанетта старались не засиживаться за столом, несмотря на приглашения завсегдатаев: Пингвина, обычно остававшегося выпить стаканчик, и мадам Мюллер, которая медленно смаковала липово-мятную настойку, усевшись перед телевизором; не соблазняли Жака и томные взгляды брюнетки. Брат и сестра спешили подняться к себе.

Сентябрьские ночи довольно свежи в горах, и они с удовольствием забирались под толстые шерстяные одеяла.

После завтрака, наоборот, было слишком жарко. Жак сохранил обыкновение, как и в день приезда, спать после обеда. Он раздевался донага, поворачивался на бок и прикрывал от света глаза рукой. И тогда он видел, как перед самыми глазами пульсирует артерия, заставляя трепетать кожу. То была жизнь. А пока в теле есть жизнь, в нем может таиться и зло. Он удивился этой мысли, которая пришла к нему просто так, когда он смотрел на пульсирующую артерию. Очевидно, он не бог весть какого мнения о самом себе!

В состоянии больного, казалось, не происходило никаких перемен. Говорят, болезнь развивается. Но как это увидеть? Что можно заметить, если наблюдать за больным изо дня в день? Иногда врач сообщал, что у отца опять произошло внутреннее кровоизлияние.

Когда Жак приходил в больницу и останавливался в коридоре перед дверью в палату, его вдруг охватывало такое чувство, что вот сейчас он войдет в подвал их дома, где господин Бодуэн оборудовал лабораторию, чтобы проявлять фотографии. Коридоры больницы были светлыми, стены выкрашены в зеленый и кремовый цвет, в подвале же всегда царила непроглядная тьма — и все же дверь в палату больного тоже в какой-то мере была дверью в лабораторию.

Больше всего привлекал его в этой лаборатории большой фонарь из черной жести со стеклянной заслонкой. Потянув за веревку с кольцом, можно было поднять заслонку и заменить ее другой. Так в зависимости от надобности получали то красный, оранжевый и желтый, то зеленый или синий свет. Синее стекло было чуточку тускловатым и, по-видимому, очень ценилось, так как его использовали реже, чем остальные. А еще у отца была заслонка густого алого цвета, почти непрозрачная — сквозь нее просвечивали лишь раскаленные спиральки лампы, окруженные красноватым ореолом. В течение долгих часов, проведенных в лаборатории, Жаку становилось не по себе, когда он смотрел на отцовское лицо или на свое собственное тело: пальцы руки были совершенно обесцвечены этим странным освещением, и казалось, будто кровь перестала циркулировать под кожей. Вспоминая об этом, Жак подумал, что, в общем-то, бывал в лаборатории не часто — ему не разрешали играть там одному, а отец проявлял фотографии из года в год все реже. Что касается погреба и фонаря, то после того, как семейство Бодуэн разъехалось, они были всеми забыты. Жак подумал, что довольно редко ему выпадал случай провести время вместе с отцом — одно-два путешествия, несколько рыбалок. Интересно, доставляли ли удовольствие мсье Бодуэну эти редкие часы общения, радовало ли его то, что сын всегда рвется пойти с ним в лабораторию? Быть может, мальчик только докучал ему своими просьбами, когда хотел непременно сам менять цветные пластинки? Да и к чему сейчас задаваться вопросами о чувствах, которые испытывал отец, когда самого Жака привлекал тогда только этот фонарь с цветными стеклами и, не будь его, он бы не стремился побыть рядом с отцом?

Во время посещений больницы Жака поражало большое число темнокожих сиделок и санитаров, которых он встречал там. Перед ним неожиданно словно возникала Африка со всеми оттенками темной кожи, подчеркиваемой белизной халатов. Напевные голоса, непринужденная болтовня, обрывки которой он слышал в коридоре, — все это был особый мир, полный веселого, дружеского согласия, какого не встретишь у белых. Среди этих черных сиделок были высокие и статные с длинными ногами, были и маленькие, коренастые и живые. Все они несли куда-то стопки белья, толкали тележки, словно участвовали в какой-то таинственной игре света и тени.

Вечером по дороге из больницы Антуанетта заставляла Жака останавливаться перед витринами Гран-Рю, где было много магазинчиков, продававших броши, серьги, пластмассовые клипсы — изделия здешних ремесленников. Это был час, когда мастерские заканчивали работу и улицы наполнялись людьми. Среди девушек было немало хорошеньких. Брат и сестра не спеша шли к себе в отель. Если до ужина оставалось время, Жак предлагал:

— Пойдем выпьем аперитив.

Они старались не говорить о том, что привело их сюда, — о смерти. Жак считал, что, если б он приехал один, у него было бы больше возможности предаваться раздумьям. Но почему-то в голову приходили какие-то нелепые мысли, которыми невозможно было с кем-либо поделиться, даже с родной сестрой. Например, за столом, расправившись с цыпленком, он вдруг подумал: а как бы это выглядело, если выстроить в ряд всех убитых животных, которых он съел в течение всей своей жизни, — быков, свиней, баранов, ягнят, кур, не говоря уже о яйцах… и устрицах!