Складываются типичные черты литературного стиля раннего Твена. Неоценимое значение в их формировании имел народный американский юмор-сокровищница, из которой Марк Твен всю жизнь и без устали черпал сюжеты, характеры, ситуации, образы, художественные приемы, языковые формы.

Жизнь среди народа, общение с плотовщиками, матросами, лоцманами, лесорубами, горняками, фермерами-переселенцами обогатили Марка Твена ценнейшим материалом, а главное — создали в нем ту нравственную основу, которая в годы позднейших испытаний рождала в нем стойкость и огромной силы внутреннюю сопротивляемость ханжеству и подлости буржуа, помогали в борьбе за независимость и за право говорить правду.

Буржуазное литературоведение считает Марка Твена народным юмористом, но не всегда вкладывает в это определение положительный смысл.

В начале XX века американский литературовед A. Хендерсон писал о Марке Твене: «Его стиль был богат речью, присущей простому народу»[51]. Для характеристики юмора Марка Твена А. Хендерсон обращается к классической формулировке Л. Н. Толстого: «Искусство народа — всеобщее искусство»[52].

Президент Франклин Рузвельт отозвался о великом юмористе так: «Марк Твен был воплощением того чувства юмора, без которого немыслимо существо американской человеческой натуры. Марк Твен, конечно, не принес юмор американскому народу — он взял его от него»[53].

Об этом же говорит и Стефан Лекок в своей книге о Твене: «Если Марк Твен и не создал американского юмора, он по крайней мере обнаружил его и кое-что сделал из этого. Он не совершил того, что сделал Шекспир для английской драмы и Мильтон для ада. Но он нанес юмор на карту»[54].

Однако в последние годы понятие «народный писатель» буржуазные литературоведы делают двусмысленным и почти оскорбительным для Марка Твена.

В. У. Брукс вкладывает в это определение смысл: невежественный, некультурный[55]. Почти то же звучит и у К. Эндрьюса, который подчеркивает лишь энергичную грубость языка Твена как элемент его «народности»[56].

Буржуазные литературоведы не в состоянии определить национальное значение юмора их великого соотечественника. Даже если они и могли бы это сделать, они побоялись бы заявить о том, какие новые функции приобрело богатое народное юмористическое искусство, став достоянием талантливого мастера.

Марк Твен придал традиционным мотивам народного юмора большую идейную глубину, в его творчестве юмор позже превратился в средство сатирического изображения американской общественной системы, в могучее оружие.

Марк Твен, проведший юность на берегах Миссисипи, в горах Невады и Калифорнии, исколесивший Америку вдоль и поперек, свою работу в газете «Энтерпрайз» начал саморекомендацией в духе Дэвида Крокета — героя народных юмористических сказок: «Я потомок Великого Американского Орла и жеребенок континентальной матки»[57]. Это сразу покорило сердце редактора Джо Гудмена и читателей газеты.

Свои ранние юморески Марк Твен строил весьма примитивно: они были иллюстрациями к какой-либо сентенции общественно-бытового характера. Иллюстративность позволяла разрисовывать рассказ всякими узорами, которые подчас затемняли основной смысл. В октябре 1863 года в «Энтерпрайз» появился рассказ Марка Твена «Резня в Эмпайр-Сити».

Сюжет рассказа был таков. Некто Гопкинс был доведен до безумия одной горной калифорнийской компанией, акционером которой он был и которая его разорила. В безумии он убил семь своих детей, оскальпировал жену и, перерезав себе горло «от уха до уха», с окровавленным скальпом жены поскакал в город Карсон и замертво упал против бара «Магнолия». Вся эта преувеличенно жуткая история нужна была Твену для того, чтобы бросить упрек в адрес калифорнийских спекулянтов. Но так как молодой писатель потерял чувство меры и без толку нагромоздил кровавые детали, то в этом море крови утонул предполагаемый юмор. Наутро, к своему удивлению и огорчению, Твен узнал, что читатели газеты приняли его выдумку за чистую монету и не заметили морализующей сентенций в конце рассказа, адресованной калифорнийским дельцам. Пропала и такая «юмористическая» деталь в духе фронтира: Гопкинс, перерезав себе горло «от уха до уха», все же скакал на лошади до самого Карсона.

Все калифорнийские газеты с многочисленными комментариями перепечатали рассказ Марка Твена, приняв егоза хронику. Но вскоре соперничающие с «Энтерпрайз» газеты раскрыли это как «жестокую и идиотскую мистификацию», требуя расправы с «глупым репортером». Марк Твен был сильно удручен своей неудачей.

Как видно, в свои газетные рассказы он механически переносил юмористические приемы устного творчества — гротескное преувеличение, стремление ужасное сделать комическим. Спустя восемь лет в сборнике 1875 года «Новые и старые рассказы» Твен поместил заметку «Моя кровавая резня», в которой пояснил, что его ранний виргинский рассказ задуман «был сатирой, глубокой сатирой», но нагромождение «ужасающих» деталей погубило ее. Оказывается, «Резня» была направлена против крупных держателей горнорудных акций в Неваде. Твену в то время было известно, что велись жульнические махинации вокруг акций «Компании серебряных рудников Данея» в Сан-Франциско; газеты объявили их «лопнувшими» для того, чтобы мелкие акционеры сбыли их за бесценок. На самом деле акции были надежными, но мелкие держатели — Гопкинсы — поддавались панике и разорялись.

Марк Твен выступил против спекуляций, которые уже в то раннее время были самыми типичными в практике американской биржи, но литературная неопытность сыграла с ним злую шутку: вместо «сатиры» он написал уголовную хронику. Стремясь быть «точным», он сообщал: «В 10 часов в понедельник…» Гопкинс совершил свои злодеяния, потом столько-то миль проскакал, потом у какого-то бара упал. Твен позаботился даже о деталях, создающих зрительный образ: поломанная мебель, разбросанная одежда, — такой погром учинил Гопкинс дома. «Резня» была хорошим уроком молодому журналисту: он понял, что бессмысленная детализация, не связанная с идеей произведения, придает ему другое, неожиданное для автора, содержание.

Детективные и всякие иные мистификации занимают в истории американской журналистики весьма видное место. В провинциальных газетах того времени наблюдалось засилье детективных «историй». Юный Сэм Клеменс еще в ганнибальской газете брата Ориона угощал читателей такими «сенсациями»: «Ужасное происшествие! 500 человек убито и пропало без вести!» А потом сообщал, что «пошутил». Очень часто газетные «утки» (их была уйма!) помогали темным махинациям дельцов. Рассказ Марка Твена был выдержан в традиционном духе газетных мистификаций. Но в то же время отличался от них: Твен пытался разоблачить виргинских промышленников.

Мистификация публики юмора ради в те годы тоже была в большом ходу[58]; позже Твен называл себя родоначальником этого «жанра». В 1873 году в одной из публичных речей, в которой он клеймил разнузданность печати, Твен признавался:

«По собственному опыту знаю, что журналисты склонны ко лжи. Несколько лет тому назад я сам ввел на Тихоокеанском побережье особый и весьма живописный вид вранья, и он не выродился там и до сих пор. Когда я читаю в газетах, что в Калифорнии прошел кровавый дождь и с неба падали лягушки, когда мне попадается сообщение о найденной в пустыне морской змее или о пещере, утыканной алмазами и изумрудами (обязательно обнаруженной индейцем, который умер, не успев досказать, где эта пещера находится), то я себе говорю: «Ты породил это детище, ты и отвечай за газетные небылицы!» И — ведь привычка вторая натура-по сей день мне приходится все время следить за собой, чтобы не отклониться от правды»[59].