Чем же я лучше своего благодетеля, этого Ивана Федорыча, перед которым я так гордился, считая себя вполне человеком!.. Все это может свести с ума! Я навсегда отравил собственную жизнь, - куда бы я ни скрылся теперь, как бы далеко ни убежал отсюда, эта девушка будет преследовать меня повсюду, - и куда я убегу от самого себя? куда? Если бы я мог думать, что сделаю ее счастливой, - тогда другое дело!.. Я не задумался бы о самом себе… Но я никогда не буду в состоянии так любить, как она меня любит! Нет, что ни говори, наши женщины несравненно выше нас. Мы не стоим их, решительно не стоим.

Мы все эгоисты, рефлектёры… Мы ни на что не способны, никуда не годны! Все поколение наше заклеймено печатью отвержения, - дряблое поколение! Все мы изнемогли под ношею сомнений и отрицаний! Мы окружены со всех сторон развалинами и остановились в бездействии и недоумении среди этих развалин - и не в силах очистить себе дороги, чтобы идти вперед, а только вопим и стонем, взывая с чужого голоса к будущему, которого недостойны. Глубокие чувства и сильные страсти не по плечу нам, хотя мы беспрестанно толкуем об них. Наш век - это век великих маленьких людей. Все мы подымаемся на ходули и таращимся изо всей мочи, чтобы казаться выше, ни в ком из нас нет ничего истинного… И страдания-то наши бесплодны, потому что они поддельны!

Все мы учились чему-нибудь и как-нибудь, кое-чего понахватали из европейских журналов и вообразили себя учеными и философами! Все мы сочувствуем современным интересам Европы, а не имеем никакого понятия о том, что делается под нашим носом, перед нашими глазами! Но лучшая и злейшая пародия на всех нас, наша карикатура - это

Петруша. Если уж говорить правду, так ведь все мы несколько походим на Петрушу!

Григорий Алексеич встал и начал снова тревожно прохаживаться по комнате.

- Что ж, ты отправляешься в Петербург? - спросил его Сергей Александрыч.

- Да - и сейчас же. Я не должен и не могу оставаться здесь долее…

Григорий Алексеич подошел к Сергею Александрычу и крепко сжал его руку.

- Мы увидимся в Петербурге… Скажи, ты ничего не имеешь против меня? успокой меня… Будь со мной откровенен… Поступок мой не так еще гадок, как кажется с первого взгляда. Рассуди. Я люблю Наташу, но не настолько, насколько она достойна быть любимой. И такая ли любовь нужна ей? А обманывать ее - преступление! Не правда ли?

Объясни же ей все, не оправдывай меня, но объясни ей все, как есть!.. Я тебя прошу, этой услуги с твоей стороны я никогда не забуду. Соглашаешься ли ты с тем, что мне не останется ничего более, как бежать отсюда?

- Совершенно, - отвечал Сергей Александрыч, - ты поступаешь как нельзя более благоразумно. Я тебе беспрестанно повторял и теперь повторяю еще, что ты сделал бы величайшую глупость, женившись на Наташе. Хоть мне жаль, что ты уезжаешь, но делать нечего, тебе неловко оставаться здесь, я понимаю… Поезжай с богом…

- Как бы мне хотелось видеть ее в последний раз, высказать ей всё…

- Зачем? это вздор! - перебил Сергей Александрыч, - это свидание было бы для вас обоих неловко.

- Что будет с нею? что будет с нею? - восклицал Григорий Алексеич.

- Будь покоен… время, милый друг, изглаживает все и примиряет со всем…

- Дай бог, чтобы это было так! - произнес Григорий Алексеич трагически.

В этот же вечер он написал Наташе следующее:

"Я тысячу раз перечитал ваше письмо, я его буду перечитывать всю жизнь мою.

Это письмо моя нравственная казнь. Вы отдаетесь мне с такою бесконечною любовию, с такою неограниченною доверенностию, мне!.. Но я недостоин вашей любви, я недостоин вашей доверенности. Оттого-то я и бегу отсюда, бегу от вас, как преступник, - и в ту минуту, когда вы ищете спасенья во мне! Сергей Александрыч объяснит вам все. Я погибаю под тяжким бременем собственного бессилия, я знаю, что впереди ожидают меня безвыходные страдания, но, во всяком случае, лучше страдать и терзаться одному. Нет! никогда я не мог бы удовлетворить вашей высокой любви: я обманывал вас, я обманывал самого себя, я еще верил в возможность для себя счастия!.. О, не проклинайте меня, бога ради, не проклинайте… Я высказываю вам все, я не щажу самого себя, я не оправдываюсь перед вами… Вы говорите, что ваша участь в руках моих, - но я не могу, я не смею, я не должен располагать ею. Кроме горя и страданий, я ничего бы не принес вам!.. Через, два дня меня не будет здесь. Я сам не знаю, куда бегу; мне все равно, куда ни перенести мою постылую жизнь; только я не могу оставаться здесь, в этих местах, где мне суждено было испытать, столько отрадных, столько святых минут. Эти минуты никогда не изгладятся из памяти моего растерзанного сердца. Прощайте - и забудьте меня. Это последнее к вам слово.

Агафья Васильевна ошиблась в расчете. Она не знала Захара Михайлыча.

Безыменное письмо ее произвело на него совершенно не то действие, какое она ожидала.

Сплетни, распускаемые по губернии о Наташе, не доходили до Захара Михайлыча, потому что все губернские сплетники страшно боялись его. Один из таких, вскоре после приезда его в деревню, явился было к нему с различными наветами насчет их общего соседа. Захар

Михайлыч выслушал сплетника очень спокойно.

- Ну что ж, братец, - сказал он, - и ты все это, что мне наболтал тут, перескажешь ему самому в глаза, при мне? а?

Сплетник смешался несколько.

- Почему же, - отвечал он, - извольте… я… я готов…

- Врешь, братец, не перескажешь, - возразил ему Захар Михайлыч, - уж я вижу по глазам твоим, что не перескажешь. А вот я так тебе скажу в глаза, что если ты ко мне еще когда-нибудь подъедешь с такими балясами, на чей бы счет ни было, то уж тогда прошу извинить, - я, братец, тогда тебя на порог своего дома не пущу.

Человеку такого характера, каков был у Захара Михайлыча, разумеется, особенно не могли нравиться безыменные письма. Прочитав письмо Агафьи Васильевны, очень ловко и скрытно доставленное к нему, он покачал головою, внимательно осмотрел его со всех сторон и положил в свой огромный кожаный бумажник.

- Дорого бы я дал, - сказал он самому себе, потирая руки, - чтобы узнать сочинителя этого письмеца! Надавал бы я ему, голубчику, публично оплеух. Не пиши вперед этаких писем! Не смей марать репутацию честной девушки. Вот тебе, братец, за это… вот тебе!

Однако письмо это навело Захара Михайлыча на мысль, которая без того, конечно, никогда не могла бы прийти ему в голову.

"А что, если Наташа, - подумал он, - точно, любит этого Григория Алексеича? Ведь не мудрено… Он, кажется, малый-то хороший… Что, если я тут подвернулся для того только, чтобы помешать ихнему счастию? Может, он еще прежде меня хотел сделать предложение, да не решался?.. Все это может быть".

Захар Михайлыч свистнул.

- Эй, Прошка!

Прошка вдруг выскочил как будто из-под пола, в серой куртке, с волосами, обстриженными под гребенку, руки по швам.

- Чего изволите-с?

- Чтобы через десять минут стоял у подъезда тарантас: Красавчик в корню, алексеевская и бурая на пристяжке. Слышишь?

- Слушаю, ваше превосходительство.

И Прошка повернулся налево кругом.

Через два с половиною часа Захар Михайлыч уже разговаривал с Олимпиадой

Игнатьевной.

- Нет, Олимпиада Игнатьевна, - говорил он, - вы действуйте со мною откровенно, я прошу вас. Если ваша Наташа не согласна идти за меня, если она, например, любит кого- нибудь другого, так вы мне это скажите напрямки, без церемоний, я предложение мое возьму назад, а мы все-таки останемся с вами по-прежнему добрыми соседями и друзьями. Вы не принуждайте ее: согласна она будет выйти за меня - очень рад, не согласна - что делать…

Но почти в то самое время, как Захар Михайлыч говорил это Олимпиаде

Игнатьевне, Лизавета, дочь ключницы, подала Наташе письмо от Григорья Алексеича.

Замирая, дрожащей рукой схватила Наташа это письмо и быстро пробежала.