— Садись вон туда, там удобнее. Тебе не холодно? Ты доволен, что мы едем отдыхать?
Я отвечал «да», но без особой убежденности, конечно, возможность впервые увидеть океан и провести целых две недели вдвоем с матерью соблазняла меня, но самый наш отъезд поверг меня в какое-то тоскливое беспокойство. Понадобились несколько часов пути и смена пейзажей, чтобы эта тревога наконец покинула меня. Мать, видимо, почувствовала мое смятение, потому что усиленно старалась развлечь меня.
— Смотри-смотри, вон Луара! — Или — Вон красивая церковь, овцы, замок, баржа.
— Есть хочешь? — спросила она.
— Нет.
— Поешь все-таки, мы ведь приедем поздно.
Она развернула пакет и дала мне бутерброд, я нехотя откусил от него.
— Там прекрасный воздух, он пойдет тебе на пользу!
Дело в том, что доктор Шаторено заявил матери, что я слабенький и что укрепить мое здоровье могут только йод и морские купания.
Весь день мы маялись от жары, шума, запахов дыма и сажи. Наконец я услышал:
— Ну, смотри! Вот оно, море!
Меня обожгло волнение, я кинулся к окну и за рядами деревьев увидел бледно-голубой залив с белыми чайками и парусами.
— Мы уже приехали?
— Нет еще. Через несколько минут.
— А там порт есть, как ты думаешь?
— Думаю, есть.
— А мы пойдем к морю сегодня вечером?
— Сегодня уже поздно. Завтра.
— Нет! Нет! Сегодня!
— Ладно, посмотрим.
Поезд приближался к берегу, и вот уже сквозь душное дыхание паровоза повеяло новым, влажным запахом водорослей и тины.
В семейном альбоме нет недостатка в фотографиях, относящихся к нашему пребыванию у моря. Пансион «Парковый» в Порнике находился довольно далеко от пляжа, так как наши скромные средства не позволяли нам поселиться на самом берегу моря. На снимке видны дверь и смежное с ней окно нашей комнаты, выходящие в реденький самшитовый парк. Я сижу по-турецки на подоконнике, а моя мать позирует фотографу, сидя под окном на ступеньках крыльца. У нее короткие пышные и вьющиеся волосы, она в полосатом пляжном костюме с голой спиной. А вот и другие фотографии: скалы, подточенные волнами, казино, порт, пляж с натянутым на сваи канатом, за который держатся купальщики, чтобы их не унес прибой. А вот я стою рядом с отцом, который приехал к нам через несколько дней. Он красуется в новеньком черном купальнике на бретельках, а я держу в руке сачок для креветок. За нами лежит песчаная отмель, во время отлива здесь остались лужи и жгуты водорослей. А на этом снимке я гримасничаю, сидя на ослике и вцепившись ему в гриву.
От этих каникул у меня осталось двойственное впечатление. Помнится мне, что часто шли дожди, погода хмурилась, высокие гребни вздымались вдали на поверхности моря. Нам ничего не оставалось, как сидеть в комнате, читать или глядеть сквозь мокрое стекло на дождливый пейзаж. В столовой мы занимали маленький столик у окна. Я усаживался спиной ко всем пансионерам с их противно-приторными разговорами, я сердился на мать, которая, будучи от природы общительной, на мой взгляд, слишком часто принимала в них участие. Погода, пробежавшая собака, поданное блюдо — все служило предметом обсуждения. Когда речь заходила обо мне и слышалось: «Какой большой мальчик, сколько же тебе лет?» — я готов был сквозь землю провалиться. Упрямо стиснув зубы, я мрачно молчал, чтобы пресечь эти заигрывания.
— Ну и дикарь же ты! — упрекала меня мать.
На что я возражал:
— Они все такие противные!
Дикарь… да, я был настоящим дикарем и унаследовал это качество от отцовской семьи — этих солонских крестьян, ремесленников или браконьеров, молчунов, забившихся в свои лачуги. «Здравствуйте. До свиданья. Хорошая погода» — вот и все разговоры. Языки развязывались только в семье, в кругу родни, да и то по большим праздникам. А в остальном — упорное, недоверчивое молчание. Позднее, уже взрослым, я наблюдал, как они разыгрывают дурачков перед приезжими парижанами, только приглядевшись, можно было уловить хитринку, затаившуюся в уголках их глаз.
Да, я был настоящим дикарем, даже на пляже, где большей частью играл один, строя из песка города, крепости, мосты и башни. Новое увлечение захватило меня: я буду архитектором. Но в порту, куда мы ходили смотреть на возвращавшиеся после ловли шаланды, я уже хотел быть моряком: рыбаком-матросом, а вовсе не корсаром и не мореплавателем. Как видите, иногда я был довольно скромен в своих мечтах.
В тридцать шестом году на пляжах полно было мужчин в подтяжках и каскетках и бледных, незагоревших женщин, которые никогда не видели моря и, стоя на берегу, с визгом подбирали юбки, спасаясь от набегавшей волны. Из ресторана доносился запах жареной рыбы. Однажды вечером над бухтой взлетел фейерверк, каждому взрыву ракет вторили крики, охи и ахи зрителей. От искры загорелась куртка пиротехника, он бросился в воду под шум и гам собравшихся. Минуту спустя он вынырнул мокрый, но невредимый.
Моя мать часто рассказывала мне — и я охотно верю ей, — что я всегда заводил себе друзей чуть ли не накануне отъезда среди мальчиков и девочек, одетых как и я, в полосатые купальники и полотняные панамки, неутомимо копавшихся в песке или плескавшихся в «лягушатнике». После дней, проведенных в полном одиночестве, для меня вдруг наступало время страстных привязанностей, тем более горячих, что близился отъезд. С превеликим трудом меня извлекали с пляжа, обещая вернуться после обеда на мыс, где мы сможем играть даже в темноте. Тучи мошкары вились вокруг фонарей, из казино доносились звуки вальса и смех. Мы взапуски бегали по темному пляжу, где-то близко рокотали невидимые волны. Нам казалось, будто мы знакомы всю жизнь, но подходило время разлуки, и я уезжал, тоскуя по потерянным друзьям и еще долго изнывая от новой, не изведанной раньше печали.
И доныне именно это чувство пробуждают во мне простые слова «семейный пансион», или же почтовая открытка с видом скромного морского курорта, или ребенок на пляже, копающий песок, с лопаткой и ведерком. Точно так же праздник 14 июля с его фейерверками одновременно чарует и печалит меня: надо бы веселиться и ликовать, а мне что-то мешает. Здесь, в Лангедоке, есть один домик, окруженный небольшим садом, и, сколько бы раз я ни проходил мимо него, меня всегда охватывала острая грусть. И однако, ничего мрачного в нем нет: обычная решетчатая ограда, аллея с подстриженными самшитовыми кустами, несколько деревьев, цветники, и за розовыми кустами фасад. Но стоит мне взглянуть на него, и сердце мое сжимается. Я долго доискивался и не мог понять истоков этого волнения, пока однажды меня вдруг не озарило: это сходство с тем пансионом, где я отдыхал в детстве и который даже не совсем ясно помню. Кажется, вот-вот на крыльцо выйдет моя мать: молодая, красивая, в легком летнем платьице и в соломенной шляпке на коротко подстриженных кудрях.
Эти картины морского побережья тайно тревожат меня до сих пор. И я чувствую: они навсегда врезались в мою душу.
А еще мы летом ходили в лес. Это было до войны, в тридцать седьмом — тридцать восьмом годах, тогда стояла прекрасная, очень жаркая погода, и вообще мне кажется, что в то время мы были счастливы. Конечно, в газетах много писали о гражданской войне в Испании, то и дело на страницах мелькали слова «Теруэль, Мадрид, Гвадалахара»; чувствовалось, что дело начинает принимать скверный оборот для республиканцев, еще хуже было положение в Германии и в Италии, но вначале, я думаю, никому просто не хотелось воспринимать все это слишком трагически. И вот по воскресеньям мы отправлялись всей семьей в лес, кто на велосипеде, кто пешком, даже Мина шагала рядом с отцом, который толкал перед собой тачку. Мы уславливались встретиться возле «Четырех камней», и дети, в том числе и я, мчались вперед на велосипедах, изображая гонки. Взрослые кричали вслед: «Смотрите поосторожнее на парижском шоссе! Останавливайтесь перед шлагбаумом!» Потные и запыхавшиеся, мы подъезжали к будке стрелочника и там делали минутную передышку, так как на этом полустанке шлагбаум всегда был опущен. Нужно было толкнуть турникет и посмотреть направо и налево, потому что здесь проходила четырехколейка, и поезд мог появиться с любой стороны. Иногда мимо нас с грохотом и воем мчался «скорый» на Клермон или Марсель; я читал названия городов на вагонах, и мы махали пассажирам, глядящим в окна. Перебравшись через железную дорогу, мы ныряли в прохладу и аромат лесной листвы.
