Что же до моего отца, то он нанялся на завод в тринадцать лет, рассыльным в контору. Для него уже миновала пора игр в полях и песчаных карьерах. Он должен вставать затемно, шагать вместе с толпой других рабочих к мостику через реку и с утра до самого вечера бегать по длинным коридорам, разнося письма и всякие ведомости. Позже, заметив, что у него красивый почерк, ему доверили переписку бумаг.

Я обнаружил в чулане одну из его ученических тетрадей: все записи сделаны с трогательным старанием, аккуратные, идеально ровные строчки, слова тщательно выписаны фиолетовыми чернилами с красивым нажимом, изящные заглавные буквы. На полях учительские пометки: «хорошо», «очень хорошо», «удовлетворительно». В конце тетради клякса — ловко затертая, но все же успевшая наделать бед, она навлекает на владельца тетради мстительную реплику: «Грязно!», дважды подчеркнутую красным карандашом. Представляю, сколько страданий доставила она этому прилежному ученику, даже если причиной огреха была теснота на кухонном столе, где он делал уроки, проказы кошки или беготня Симоны.

Счет, диктант, наглядный урок, урок этики. О да, мораль прежде всего! Нужно любить родину, усердно трудиться, уважать законы, быть бескорыстным, честным, скромным и знать свое место. Страницы с диктантами полны коротких нравоучительных текстов, как, например, эта история юного рассыльного по имени Андре, которому поручают отнести счета некоему богатому коммерсанту. Служащий, который принимает их от него, пытается уговорить мальчика разделить с ним — тайком, разумеется! — лишние шесть франков, ошибкой выданные ему:

— Увы, в наше время служащие с трудом зарабатывают себе на пропитание. Они трудятся до изнеможения, им платят гроши, а хозяева не знают, куда девать деньги. К счастью, при известной изворотливости удается иногда урвать малую толику у скупердяя хозяина…

Но неподкупный Андре с возмущением отказывается от сделки.

Хозяин, который, притаившись в соседней комнате, все слышал, хвалит его за честность и хочет вознаградить, подарив ему эти самые шесть франков.

— Нет, мсье, — просто отвечает Андре, — я только выполнил свой долг, и мне было бы стыдно получать за это вознаграждение.

И, вежливо поклонившись, он удаляется, ничего не пожелав принять от хозяина.

Он бодро и весело шагает по улице, думая про себя: «Вот так так! Разве за честность нужно вознаграждать? Нет, честность не продается и не покупается, мой старый отец тысячу раз повторял это брату Жюльену и мне, и я никогда не позабуду его слова».

Трогательная добродетель, из которой тем не менее некоторые ловкачи умеют извлечь выгоду в нашу меркантильную эпоху, когда денежные воротилы, более чем когда-либо, наживаются и диктуют свои законы обществу. Третья республика, дарующая крохи образования народу, также хорошо умеет умерить его аппетиты.

Когда отцу исполняется девятнадцать лет, война вырывает работящего, спокойного юношу из привычной рутины бумаг, в которых бесконечно толкуется об одном и том же: резиновые сапоги, автомобильные камеры, шины. Война бросает его — без особого, впрочем, для него ущерба, не считая нескольких бронхитов, — из Салоник в Кобленц; когда он наконец возвращается домой, умирает его отец. Он поселяется в недостроенном доме вместе с Миной и Алисой, которая обожает брата и всячески за ним ухаживает. По воскресеньям он вскапывает грядки и клумбы в саду, мастерит что-нибудь или же, обманув бдительность сестры, отправляется потанцевать на деревенском празднике.

Рассматривая фотографии, где он снят молодым, его тонкое лицо и слегка насмешливый взгляд, мне легко представить, что ему нравится изображать из себя эдакого соблазнителя и что он умело пользуется неотразимой силой своих голубых глаз. Вот и моя мать, сталкиваясь с ним в коридорах завода, не остается равнодушной. Сперва они обмениваются улыбками, потом словами, затем назначают свидания, ведут задушевные разговоры. Любовь, та самая любовь, которую глухо обещали поэты из зеленой тетрадки, внезапно озаряет их серое существование. И предместье, и заводская контора, и бедная комнатка, где живет моя мать, — все вдруг волшебно преображается. Эти «минуты счастья»… ах, если бы они могли длиться всю жизнь!

Алиса, которая давно начеку, сразу чует опасность, и, едва ее брат заговаривает о свадьбе, дает ему ожесточенный отпор:

— Ну о чем ты только думаешь? Это же безумие! Тебе лучше остаться с нами!

Он слушает ее вполуха, помалкивает и продолжает поступать по-своему, хотя, как я подозреваю, все же переживает некоторую внутреннюю борьбу, так как еще с полгода не принимает никакого решения.

Наконец он женится, и, видимо, полагает, что он отделился от родных, держится от них на расстоянии. Мне это расстояние кажется маловатым. После короткого свадебного путешествия в Альпы молодая пара снимает крошечную квартирку на первом этаже в конце той же улицы, всего в пятидесяти метрах от родительского дома.

Упершись локтями в подоконник, я курю и смотрю вниз на сады, на «большой дом», что стоит чуть поодаль и выглядит сейчас необитаемым, на новую виллу на месте бывшей гранитной мастерской. Мне немного жаль эту исчезнувшую мастерскую. Все свое детство я любил разглядывать нагромождения плит, колонн и крестов, слушал пронзительное стальное визжание большой пилы, впивавшейся в камень. Все это давало богатую пищу моим неотвязным думам о смерти; прикрыв глаза, я, как сейчас, вижу двор мастерской, летом заросший высокой травой, зимой занесенный снегом: мое «русское кладбище», где не хватало разве только волков. А еще по этому двору одно лето гуляла Катрин, в которую я был влюблен или воображал, что влюблен.

А в садах вечно копошился работящий народец, который, смотря по времени года, мотыжил, копал, поливал или собирал урожай: мужчины в каскетках, женщины в фартуках; они сохранили в себе деревенскую жилку — «легкую руку на зелень» и неизбывное трудолюбие. Конечно, им надо было прокормить семью, вот они и работали не разгибая спины, не щадя своих сил, не жалея навоза, но для них это было также способом сохранить свои деревенские корни в этом рабочем предместье, куда их выгнала нужда. Здесь, на этих лоскутных огородиках, они вновь обретали все тяготы и радости, связанные с землей, от которой они бежали, но, убежав, не смогли оторваться. К вечеру они разгибали натруженные спины, вытирали потные лица и отдыхали, опершись на ручку лопаты или мотыги. Казалось бы, еще немного, и они молитвенно сложат руки, заслышав звон к вечерне. Вот только запахи — запахи здесь были не деревенские. Когда ветер дул с востока, он доносил паровозную гарь из железнодорожного депо; с запада попеременно налетали то едкий дым из Сен-Гобена, то сладковатый запах с Хатчинсоновой фабрики, то густой дух асфальтового завода.

Дом одной стороной выходил на грунтовую дорогу, которую дожди мгновенно превращали в непроходимое болото; с задней стороны к нему примыкал тесный дворик с сарайчиками, откуда проходили в сад и огород.

Когда я родился, родители мои снимали две комнаты — кухню и спальню и жили в большой тесноте. Домовладельцы — пожилая крестьянская пара, ушедшая на отдых, — жили на втором этаже и занимали еще одну комнату на первом, которую в конце концов тоже уступили моим родителям. Нужно было только пробить в нее дверь, это оказалось нетрудно сделать, и теперь жить нам стало просторнее.

Вот в этой самой комнате я и родился. Мой отец ждал в кухне, сидя в углу у очага, а в спальне суетились Мина и повитуха. Стояло сухое и ясное зимнее утро, солнце сияло. Я издал слабое мяуканье. Женщины крикнули:

— Это мальчик! — И все забегали еще пуще.

— Умница, малышка, — сказала повитуха моей матери, — молодцом себя вела!

Потом, подав отцу тазик, где лежала пуповина, она скомандовала:

— Пойдите-ка заройте это под розовым кустом, тогда у сына будет хороший голос!

Я думаю, что мой отец пренебрег бы подобными глупостями, но поблизости вертелась тетя Алиса, и эти слова не пропали даром. Ритуал, таким образом, был тайно свершен в бабушкином саду, возле кухонной двери.