Таскер коротал время, пересказывая приключение с засадой, в которую они попали во время собачьей облавы. Большинство уже слышали это захватывающее повествование и знали его почти наизусть, но все равно собрались в кружок вокруг рассказчика; здесь, в полутьме под трибунами, где в скудном свете лица и фигуры были едва различимы, эта история звучала по-новому и вполне заслуживала того, чтобы быть рассказанной и выслушанной еще раз. И в этом не было ничего удивительного, ведь повести и легенды о великих сражениях уместнее звучат на передовой, а воины во все времена готовы были слушать о походах и победах.

Впрочем, финал этой истории был, скорее, комичным. Сразу после возвращения с охоты, товарищи отнесли Лонтри на носилках в гарнизонный медпункт, но офицер медслужбы снова запил по случаю тропической жары, и им стоило огромного труда убедить его, что рядовой такой-то действительно ранен самой настоящей пулей, а не порезался во время бритья.

Отряд пенглинцев просидел под трибунами «Золотого Мира» почти два часа, прежде чем начали происходить хоть какие-то события. Вытянувшись на бетоне и подложив под головы вещмешки, они пребывали в спокойной готовности, когда громкая и частая барабанная дробь ударила по оштукатуренным стенам и по крыше. В тревоге они повскакали с мест, но это оказался всего-навсего дождь.

Еще через час в проеме входной двери показалось несколько темных фигур с длинным ящиком на плечах. Бригг и еще несколько человек, первыми заметившие пришельцев, вскочили, замирая от сладкого ужаса, так как им показалось, что они видят гроб, однако это оказались всего-навсего связисты-сигнальщики с каким-то оборудованием. Расположившись в дальнем углу под ареной и вскипятив чай, они наладили свою станцию и принялись передавать сообщения и приказы, отчего прифронтовая атмосфера в просторном полутемном помещении сгустилась до предела.

Все время, пока солдаты из Пенглина оставались в Сингапуре, сержант Дрисколл не переставал твердить о ржавых гвоздях. Эти два слова он бормотал себе под нос, часто вставлял в разговоре, а иногда выкрикивал во весь голос. Он смеялся над этим словосочетанием, довольно фыркал и улыбался, не упуская ни одного случая употребить полюбившееся ему выражение. «Синклер, Брук и прочие ржавые гвозди…», – ворчал он, глядя, как упомянутые личности, шаркая башмаками, бредут по замусоренному бетонному полу. Иногда он с брезгливой миной замечал, что завтрак по вкусу напоминает ржавые гвозди, или жаловался, что в его почте полным-полно ржавых гвоздей. Дрисколл явно считал, что это самая лучшая в мире шутка, но его подчиненные начинали подозревать, что сержант просто симулирует помешательство в надежде добиться досрочного возвращения на родину.

На третьи сутки после объявления военного положения десять пенглинцев, двигавшиеся колонной по два по пустынной улочке в районе китайских прачечных, случайно свернули за угол и, выйдя на Серангунское шоссе, столкнулись лицом к лицу с толпой самых настоящих мятежников.

Бригг сразу почувствовал себя так скверно, словно у него в животе разверзлись неведомые хляби и пошел дождь. Их патруль состоял всего из двух секций, одну из которых возглавлял сержант Любезноу, а другую – капрал Брук, тот самый Брук, который страдал психологическими «затыками» и напоминал издалека зубочистку в очках.

Любезноу сразу остановил колонну и дал команду выстроиться цепью поперек дороги напротив безмолвной и грозной толпы. Бригг расслышал приказ, но не узнал голоса сержанта. Непослушные ноги сами вынесли его на осевую линию шоссе. «Господи, как же мне страшно! – подумалось ему. – Все эти люди – как их много!… Стоит им только захотеть, и они нас просто сметут». Правда, он не видел у повстанцев ружей, а у них было восемь винтовок и два «стэна» у Брука и Любезноу, но это почему-то его не утешило. Ну и что, что у китайцев нет огнестрельного оружия? Зато есть камни и дубинки, а у троих – в самой середине неприятельского строя – блестят в руках заточенные металлические прутья. Господи Иисусе, как страшно-то!…

Наступила такая тишина, что Бригг слышал, как стучит зубами Таскер, хотя тот и стоял в ярде от него. «Ну почему, почему он не может перестать?» – думал Бригг. И мятежники, и солдаты хранили полное молчание, которое нарушалось только этим неприятным костяным клацаньем. Если бы не оно, можно было подумать, что на улице вообще никого нет. Потом из переулка неожиданно выскочила дворняжка и, трусливо поджав хвост, перебежала ничейную полосу, разделявшую две группы людей, а Бриггу пришла в голову дурацкая мысль, что Любезноу должен попытаться подстрелить тварь, пока у него есть такая возможность.

– Где плакат? – спросил Любезноу, не оборачиваясь. Он уже совладал со своим голосом, который звучал теперь гораздо тверже, чем в первый раз. – Плакат на с-средину!

Повинуясь приказу, двое рядовых вынесли вперед плакат. Оба двигались нетвердым строевым шагом, который каждую субботу отрабатывали на красном глинистом поле.

– Покажите им плакат! – приказал сержант, и рядовые, разойдясь в стороны, подняли над головами шесты, между которыми было натянуто девственно-чистое полотно.

При виде плаката толпа негромко загудела. Любезноу, уже вскинувший к нему руку, чтобы произнести соответствующие слова, оглянулся и побагровел.

– Кретины! – выругался он. – Поверните его другой стороной!

Сконфуженные «знаменосцы» неловко описали окружность, явив безмолвствующим возмутителям спокойствия ту сторону своего транспаранта, где на китайском и малайском языках было написано, что в городе введено военное положение и что они должны как можно скорее разойтись по домам.

Из толпы раздался дружный смех. При этих звуках вся грязь – липкая, вязкая, ледяная слякоть, образовавшаяся в желудке Бригга после только что выпавшего там дождя пришла в движение и забурлила так, что он ощутил страх каждой клеточкой своего тела. Мятежники уже не смеялись, а кричали, и Бригг почувствовал, что развязка близка.

Ему казалось, что повстанцы вот-вот бросятся на них всей толпой, опрокинут, сомнут, затопчут, но он ошибся. Один из китайцев, вооруженный металлической пикой, вышел вперед и крикнул что-то на своем языке жидкой цепочке британских солдат.