— Иван Никитич, я же только утром ушел из дома. Мама живая, — успокаивающе сказал Петя.

— Так живую и надо оберегать.

Они обменялись мальчишескими усмешками.

— Извинительное дело, что я еще не дошел до Марии Федоровны, — уже серьезней заговорил старый плотник. — В городе семьи самых близких нам людей начали приголодовывать. Кое-кому надо срочно помочь хотя бы пшеничкой… — И тут он оборвал самого себя: — Разговору конец — тут кусты гуще, по сторонам не видно…

Несколько минут медленно и осторожно взбирались на кручу. Остановились на полянке в двадцать — тридцать квадратных метров. До гребня оставалось не больше сотни шагов, так же близко было до глинистого ската в промоину. Иван Никитич долго присматривался на полянке к сучьям, к лежалым листьям, к мелкому полынку.

«Что он тут потерял?» — только успел подумать Петя, как старый плотник, ковырнув сапогом листья и землю, нагнулся и поднял железный прут. Один конец его был заострен, другой загнут в кольцо, в которое он легко просунул свою узловатую ладонь и сказал:

— Попробуем.

И Петя увидел, как он, обеими ладонями нажав на кольцо прута, вдавил его в землю, пошатал так осторожно и с таким сосредоточенным вниманием, словно в земле был кто-то живой и он боялся сделать ему больно.

— Колхозная пшеничка на месте. Теперь уже твердо можно составлять планы. Это не заяц под кустом.

За это короткое время его овчинная треушка успела побывать и на затылке и на правом ухе.

Петя дивился резким переходам старика от одного настроения к другому и в то же время чувствовал, что преграда, мешавшая ему разговаривать с Иваном Никитичем просто, как с товарищем, давно уже рухнула.

— Садись, Петро, на то, на чем стоишь. Пообедаем, — сказал Иван Никитич, опускаясь на землю.

— Давайте пообедаем, — согласился Петя, присаживаясь рядом с Опенкиным.

Они стали угощать друг друга, чисто по-ребячески расхваливая каждый свое.

— Вы берите капусту и картошку, — говорил Петя, открывая клеенчатую сумочку. — Завтракайте.

— А ты попробуй вот этот калач. Не калач, а одно объедение.

Опенкин гостеприимно показывал на куски серого калача, разложенные на полосатой салфетке.

— Иван Никитич, а вы за мамино здоровье. Это она жарила. Вкусно.

— Ты учти, Петро, что калач испекла боевая женщина.

— Тогда я буду есть ваше, а вы мое. Хорошо?

Иван Никитич не без удовольствия принял Петино предложение, но ел очень мало: коротенькой ложкой (он вытащил ее из бокового кармана стеганки) взял картошку, съел ложки три капусты и потом, чтобы поддержать компанию, долго жевал кусочек калача, с которого ножом старательно очищал корку.

— Зачем вы это делаете? — спросил Петя.

Старому плотнику давно уже нечем было жевать черствый хлеб, но он посчитал лишним признаться в этом.

— Я синицам и чижам на обед…

— Но вы же на них сердиты?

— Сердит из-за плохого характера, — усмехнулся он и, посыпав крошки хлеба под кустом, сказал: — Что-то мы с тобой разговорились, как на именинах. Забыли, что в прифронтовой полосе. Тут попадешь на подозрение — конец… Если уже наелся, то давай пройдем на гребень, осмотримся.

К гребню шли рядом, крадучись и обходя высокие кусты.

Иван Никитич, по-прежнему посматривая по сторонам, прислушивался и потихоньку рассказывал Пете:

— Сюда шел со скорбью на сердце: не давала покоя мысль — цела ли пшеница. Да разве только в пшенице дело?.. Иду сюда и думаю: пять человек, кроме меня, знали о ней, а вдруг кто-нибудь из них ослабел духом, поколебался? От такой думки, Петро, и на синиц разгневался… Оказалось, что люди крепки. Так почему же после этого не порадоваться на птичек? Они же с нами тут всегда…

Слова Ивана Никитича были настолько понятны Пете, что они, казалось, прямо входили ему в сердце. Одни из них были ощутимо холодны и колючи, а другие теплы каким-то веселым теплом. Слушая Ивана Никитича, Петя почему-то представлял себе августовский день, песок отмелей, зеленоватую волну и белую кипень неумолчного прибоя.

Пете захотелось сказать старому плотнику что-нибудь приятное.

— Иван Никитич, вас очень любит мой папа. Он даже нарисовал вас на картине. На озимое поле пошел снег, а вы сняли шапку, чтобы голову посыпало.

— Павел Васильевич делает свое дело, а нам надо делать свое, — уклончиво ответил старик.

После этого Петя уже не решился сказать старику, что и Василий Александрович очень его уважает.

— Здесь остановимся и понаблюдаем. У тебя, Петро, глаза молодые, вглядывайся лучше. Нам точно надо знать, как они охраняют дороги.

Они притаились за кустом, на самом гребне. Перед ними расстилались красновато-желтые скаты, оголенные осенью. Они спускались к обрывистым берегам залива, где длинными колючими щетками отчетливо темнели сады. Сквозь ветки виднелась железнодорожная насыпь, дугой огибающая залив. Один конец насыпи терялся среди заводских и окраинных построек Города-на-Мысу, другой уходил на восток, туда, где в мглистой дымке береговые покатости сливались с желтыми камышами низовьев Дона.

На всем этом просторе земли и дальше, на волнистой поверхности залива и моря, царило безлюдье. Не было смысла спрашивать, почему рыбаки не растягивают невод, не бросают сетей, почему в колхозных садах не делают обрезку, почему с металлургического завода с попутным ветром не доносится мощный звенящий гул… Да все потому, что по грейдеру (до него от Ивана Никитича и от Пети не больше трехсот метров) снуют фашистские военные машины, а высоко над заводскими трубами и над крышами городских домов то и дело проносятся патрулирующие «мессершмитты».

— Наши «охранники» оберегают нас и на суше и на море… везде, — с сердитым вздохом проговорил Иван Никитич. — Давай считать охранников железной дороги.

— Откуда начнем — справа или слева? — спросил Петя.

— Петро, гадов откуда ни считай, они все равно гады. Начнем с правой стороны, — быстро разрешил вопрос старый плотник, и они начали считать.

— На блокпосту есть, на третьем километре есть, на четвертом тоже есть, на пятом есть и там, — напрягая глаза, считал Петя. — Шестого километра отсюда не видно, но и там есть…

— Зря болтаешь. Вчера сам проверял — нет там у них охраны, — недовольно остановил старик Петю.

— Да я чуть не наскочил на часового.

— Почему не сказал об этом?

— Я думал, что вы уже знаете, — чувствуя неловкость, оправдывался Петя.

— Ты, Петро, больше любишь думать, чем делать… Пошли поглядеть на западную ветку: через восточную напрямик нам все равно нельзя отсюда возвращаться.

Он торопливо поднялся и быстро зашагал по гребню на запад. Петя поспешил за ним. Уже через сотню шагов им стала видна на большом протяжении насыпь железной дороги, идущей с Донбасса к Сортировочной станции, расположенной почти у самой окраины Города-на-Мысу.

Всматриваясь, минуты две постояли за кустами. Здесь охранников железной дороги считал сам Иван Никитич. Не веря себе, он спросил:

— Петро, неужели тут у них на десять километров осталось только четыре охранника?

— Я вижу четырех, — подтвердил Петя и, узнав от Ивана Никитича, что еще вчера на этом участке дороги фашистских охранников было восемь, спросил старого плотника: — А может, они четырех перевели туда, на восточную ветку?.. Может, они напугались вчерашнего взрыва за садом?

— Похоже на то. Теперь интересуюсь, Петро, в каком месте лучше, безопасней переправляться через железную дорогу. Груз-то у вас будет немалый, а я, выходит, по-настоящему не смогу помочь. Мне ж надо будет уйти, чтобы предупредить, где у них теперь новые посты.

Из дальнейших слов старика Петя понял, что ни на двенадцатом километре, ни вблизи его переправляться через дорогу нельзя. На этом километре пропускали людей и тачки по счету. Сбиться со счета фашистские часовые никак не могли. Одна тачка, которая переправилась на эту сторону (ее везли четверо небольших ребят), уже ушла обратно с будыльями. Оставалась в прифронтовой полосе только их тачка. А вдруг к вечеру ее станут искать?..