Дед, посмеиваясь, говорил:

— Не будь лесополосы, куда бы нас с Гавриком ветер загнал — уму непостижимо! А то все-таки барьер, затишье…

— Рук да рук просит степь, а тут проклятый фриц войну затеял. В колхозах одни бабы остались… Много ли наделаешь?

Миша сквозь приоткрытые глаза видел, как Наталья Ивановна, сбив левой рукой серый шерстяной платок, правую протянула к огню. В свете костра ее лицо и темная большая ладонь казались кирпичными, и седые волосы, литым снопом закинутые назад, розово серебрились.

— Полностью с ветром справятся они, — указала она на Гаврика. — Единоличные заботы не будут им помехой. А то ведь что еще бывает…

Наталья Ивановна повернулась к старику:

— Нынче по дороге набрела на Мавру хворую… Хворая-хворая, а приплелась по такой погоде молоденьких ясеней нарезать. Катушок для свиней у ней в неисправности. Ножичком чик — и на кучу, чик — и на кучу… Не сдержалась, толкнула я ее.

«Ты, говорит, толкаться не имеешь полных правов! Можешь доставить до народного судьи».

«Только, говорю, мне и дела, чтобы с тобой прогуливаться до нарсудьи и назад… С колхозом ясени я сажала! По военному времени я тебе и судья…» Ну, и со злости потрясла ее слегка за воротник…

Наталья Ивановна, посмеявшись, повернулась к Гаврику и сказала:

— Тебе и Мишке катушки не будут бельмом на глазу. Вы сделаете больше… Сделаете, потому что в труде возрастаете, смелости набираетесь…

— А мы? — спросил старик и посмотрел на Наталью Ивановну так, что засыпающему Мише долго пришлось ломать голову над обидным вопросом: «Ну почему такие люди, как дед, стареют?»

Второй раз Миша проснулся от громкого разговора, который забросил с надворья неунимающийся ветер. Дед поворачивал запряженных в арбу волов, они отворачивались от ветра и тянулись из темноты глазастыми мордами к свету, под сарай. Сдерживая их, Иван Никитич кричал:

— Наталья Ивановна, поспешай, родимая! Скотина в беспокойстве!

— Иду! Иду! — отвечала Наталья Ивановна и, вручая что-то Гаврику, наставляла его: — Мишку, хитреца этого, не будите. Сон — хорошее лекарство. Это тебе, а это ему дашь утром. Понял?

Тяжеловато покачиваясь, она выбежала из сарая и вместе со скрипом арбы пропала в ветреной темноте.

Проводив Наталью Ивановну, старик вернулся в сарай, потоптался около костра, над которым висело прокопченное ведро, и сказал:

— Гаврик, есть мне что-то не хочется. Ты посторожи, а я немного вздремну.

И он почти бесшумно свалился на солому.

Миша заметив необычное поведение старика, почему-то подобрел, вылез из соломы, подошел к костру, сел и спросил:

— Гаврик, ты еще серчаешь?

— Не серчаю, а скучаю, — пробурчал Гаврик в землю.

Закрыв глаза, покачиваясь, Миша сказал:

— А я пришел мириться.

Лицо Гаврика покраснело пятнами.

— Я — хвастун. А все равно твой друг! На вот! Оба съешь! На!

Миша округлившимися глазами удивленно глядел на Гаврика, который дрожащими руками совал ему два серых куска пирога, начиненного тыквой.

— Бери, а то бунт устрою!

Дед заворочался, кашлянул, и ребята на секунду затихли.

— Гаврик, — послышался из соломы скрипучий, сонный голос Ивана Никитича, — ты что там, коровам стишки читаешь?.. Читай, только потише!

Через минуту ребята уже мирно беседовали у огня. Гаврик держал левую руку на плече у Миши, а правой, ударяя друга по коленке, говорил:

— Миша, ну назвал бы ты меня как-нибудь иначе, а не хвастуном.

Сожалея, Миша отвечал:

— Гаврик, да я так назвал тебя, потому что сам стал хвастаться.

— Ну, ешь пирог за мое здоровье!

— А ты, Гаврик, за мое!

Этот откровенный разговор помирившихся друзей могли слушать только коровы и телята да степной ветер, трепавший соломенную крышу сарая так сильно, что она от гнева то и знай шипела: фу-ши-и! фу-ши-и!

Проснулись ребята от трескучего и хлопающего шороха, который издала крыша кошары, несколько раз приподнятая ветром и с большой силой брошенная на прежнее место. Ивана Никитича в кошаре не было, а коровы, привязанные к стоякам, испуганно прислушивались к лютовавшей непогоде.

— Гаврик, нынче дует еще сильней. Где же дедушка? Мы с тобой спим, а он один беспокоится.

— Это верно, — вздохнул Гаврик, и они начали обуваться.

Ветер, еще со вчерашнего утра заглушивший все звуки осенней степной жизни, откуда-то донес едва уловимый и оттого показавшийся жалобным свисток паровоза.

— Ты слышал? Далеко он или нет? — обрадовался Гаврик.

— По такой погоде не поймешь… Ну, если пойти, то придешь к железной дороге, — охотно пояснил Миша.

Гудок подсказал ребятам, что они с коровами недалеко от людей и не должны пугаться непогоды; гудок вселил в них веру, что старик скоро и обязательно благополучно вернется в кошару. Они повеселели и стали подшучивать друг над другом.

— Гаврик, сапог может думать и делать что-нибудь назло человеку? — с шутливой досадой спросил Миша, которому никак не удавалось обуть левую ногу.

— Твой сапог может думать. И знаешь, о чем он сейчас думает?.. «Какой у меня плохой хозяин: с вечера у колодца залез по уши в грязь, а посушить меня поленился».

Миша, заметив, что Гаврик не может намотать портянку, сказал ему:

— Гаврик, твоя портянка удивляется, что голова у тебя кучерявая, а недогадливая.

Они оделись, натянули треушки и уже собирались выйти из кошары, как вдруг на пороге появился Иван Никитич.

— Готовы? — усталым, но бодрым голосом спросил он. — Это очень кстати. Пока вы зоревали, я сходил в разведку и нашел лучшее место для стоянки. Давайте собираться. По такому ненастью нельзя нам со скотом быть в глубине степи. Может прямая дорога стать кривее кривой.

Начали укреплять на корову седло, привязывать к нему дорожную амуницию и провиант. За делом Иван Никитич, отвечая своим помощникам на их вопросы, объяснил, что новая стоянка будет в поселке — шесть-семь километров отсюда.

— Там безопасней переждать день-другой, — заключил он свой рассказ, и, осмотрев седло, кошару, ребят и убедившись, что все готово к дороге, сказал: — Михайла, веди телят. Будешь нам прокладывать путь. Пусть коровы видят, куда пошли телята. Поведешь вон той лощинкой. Берегись яра.

Слова Ивана Никитича, предостерегающие Мишу об опасности и о трудности пути, были как нельзя по сердцу Гаврику, и он нетерпеливо спросил:

— Дедушка, а может, с телятами я пойду?!

— Гаврик, ты хочешь быть там, где трудней? — догадливо спросил старик. — Тогда оставайся со мной. А ты, Михайла, в добрый час!

Иван Никитич и Гаврик молчаливо наблюдали из кошары, как Миша, попав с телятами в ветровой ливень, то крутился на одном месте, то за натянутым налыгачом и за телятами кидался вправо-влево… Дважды он падал, но не выпустил налыгача и, поднявшись, начал хлестать телят хворостиной.

— Правильно! Не понимают добром — лихом заставь подчиниться! — показывая жилистый кулачок, прокричал Иван Никитич и, видя, что Миша, сломив упорство телят, быстро пошел с ними вперед, решительно распорядился: — Гаврик, живо, тронулись и мы!

Коровы тоже несколько мгновений кружились около кошары, но, понукаемые палками, криками, взмахами рук, пошли за телятами.

…Шесть-семь километров, — какими они могут быть длинными и утомительными в такую непогоду! Что ни десять шагов, то какое-нибудь недоразумение. Вот у Миши телята запутались в налыгачах, а у Гаврика ветер сорвал с головы треушку и погнал ее в сторону… А вот из кустов шиповника выскочил длинный приземистый хорек и, прочертив под самым носом стада огненно-рыжий пылающий след, с разбегу свалился с глинистой кручи яра. Одни коровы опасливо кинулись вперед, к телятам, другие — назад, прочь от кустов… И долго потом в ветряной хмари слышались встревоженные голоса Ивана Никитича и Гаврика:

— Гаврик, забегай, забегай справа!

— Дедушка, держите пегую!

Но разбежавшиеся коровы были согнаны и снова неохотно двинулись за идущим впереди Мишей.