Ребята поднялись на близлежащий округлый холм. Это было самое высокое место в окрестностях фермы. Никита привел сюда ребят не только потому, что отсюда открывался широченный целинный скат и что отсюда можно было видеть большой табун пасущихся маток с жеребятами, но и потому, что именно на этот холм часто взбирался сам заведующий фермой. Теперь его не было, а табунщик Федька Гнатенко, отсталый человек, не думающий даже о своем голодном коне, не мог заменить зава. Никита по праву считал себя ответственным за ферму.

Указав на лошадей, он повеселевшим голосом сказал:

— Все наши. Было б больше, да не забывайте, хлопцы, — тридцать коней на фронт снарядили…

Никита, стремясь быть в точности похожим на своего зава, с которым он за летние месяцы сдружился, заговорил медленней:

— Если вам, хлопцы, доведется увидать кавалеристов на рыжих конях с куцыми хвостами… такими, как просяные снопики в хате лаборатории, то считайте, что кони наши. Может, к коням подойдем?

Предложение Никиты казалось заманчивым, но до табуна было далеко, и ребята оглянулись. С крыльца грозил дед Иван Никитич и движением руки пояснял, что им надо идти ближе к коровам.

— Вам начальник телеграмму дает. Велит поворачивать… Он у вас, хлопцы, горячий, — сказал Никита, направляясь к коровам.

Миша сказал:

— Деда понять надо.

— Дед — ничего, — сказал Гаврик.

Миша добавил:

— Это правда, что он немного горячий, но справедливый.

Никита промолчал, но как только подошел к стаду, так сейчас же нашел повод осудить Ивана Никитича:

— Правильный, а корову спутал.

И он смелой, раскачивающейся походкой подошел к красно-бурой и распутал ее.

— Вам бы, хлопцы, заночевать у нас. Вечером коров подоили б… Вечером завхоз приедет. Может, он подскажет, чтоб вам дали хоть две конематки с лошатами: у вас ничего же нет…

Он посмотрел на ребят и, решив, что им тяжело слушать разговор об их разрушенном колхозе, сказал Гаврику:

— Гаврик, а Мишка мне говорил про трубу. Ловкая штука! До нас бы протянуть…

Никита зажмурил один глаз, другой же глаз его сиял лукавством.

— Ольшанка слушает… Вы бы про море, а я б вам про коней.

И вдруг он на полуслове оборвал разговор.

От флигеля к ребятам приближался всадник. Шапка его с низким верхом почти наезжала на нос, а когда он лениво поворачивался в сторону флигеля, ребята видели его плоский затылок, налитый гневом, изломанную прядь рыжих волос. В седле он сидел, небрежно развалясь, и всякий раз, когда лошадь тянулась схватить травы, хлестал ее по боку плетью. Мише глядеть на него было скучно и неприятно, и он искоса посмотрел на Никиту. Никита стоял с надутыми щеками, и все помрачневшее лицо его, казалось, выражало один недоуменный вопрос: «И зачем он сюда едет?»

Не доезжая двух десятков шагов, всадник остановил лошадь и, глядя ей на уши, сказал:

— Микит!

— Что?

— Не чтокай!

— Ну что?

— Не нукай и не чтокай, а иди ко мне.

Мише было обидно за Никиту, потому что сидевший на коне разговаривал с ним как с чучелом. Никита, пошатнувшись, хотел сделать шаг, но его за рукав остановил Гаврик. Мише стало ясно, что Гаврик тоже с ним согласен, и он повелительно прошептал:

— Не ходи!

— Микит, кому говорю? — послышалось с седла.

— Нельзя, хлопцы… Зава нету, он старший. — И Никита, вздохнув, нехотя подошел к всаднику.

Ребята не разобрали, что говорил всадник, не видели его лица, прикрытого шапкой до кончика носа, но они ясно услышали его последние наставления Никите:

— Ты мне с кургану свистнешь. Так свистнешь!

Всадник снял шапку и поднял ее над головой, и тут же ребята увидели его пухлощекое молодое лицо, потно лоснящийся большой лоб, сливающийся с узкой плешиной на рыжей, преждевременно полысевшей голове, сонные серые глаза с притушенными ленью злыми огоньками. Потом всадник, показав ребятам широкий плоский затылок, скрылся за курганом.

— Это «отстала людина»? — спросил Гаврик, указывая на отъезжавшего всадника.

Никита усмехнулся.

— Ну да! Веркин муж… А вареники любит! — покачал головой Никита. — Увидит — забудет и про коней и про собрание. Если вареники маленькие, двести сразу съест!

Эта цифра произвела на ребят большое впечатление. Смеясь над прожорливостью табунщика, они подгоняли коров поближе к пруду, к которому от флигеля шел Иван Никитич, неся в руке ведерко, а под мышкой хлеб и эмалированную чашку.

Миша, удивляясь, говорил:

— Разорение по военному времени есть по двести вареников.

— В трубу пролетишь, — смеялся Гаврик.

— Он об этом не думает, — отмахнулся Никита.

Иван Никитич, расстилая мешок, издалека крикнул:

— Обедайте тут, а я там, с приятелем! — указал он на флигель и пошел ко двору фермы.

На мешке лежали три ложки, нарезанный темный хлеб и стояла чашка.

Никиту недолго упрашивали сесть за «обеденный стол».

— Ложки три… Одна будет обижаться, — пошутил он и уже за обедом рассказал, зачем его подзывал табунщик. Табунщику надо было знать, одна ли Верка приедет на ферму, чтобы отсюда уже отправиться на полустанок. Если одна или только с матерью, то Никита должен выйти на курган и «шапкой свистнуть» табунщику, но если Верку будут провожать подруги, то «шапкой свистеть» не надо. — «Несознательна людина», а знает, что при людях отговаривать Верку стыдно, — заключил Никита.

Верка была хорошим бригадиром, но Никита злился на нее. Он был согласен с матерью, что табунщик Федька Гнатенко неудачный муж, и если бы отец был не на фронте, а дома, дело было бы иное.

— Она передовая, а он «Кто последний, я — за вами…». Сами, хлопцы, подумайте… Были б у вас жинки, как Верка… Нет, Верка стара… Вот как та русява, что книжку подарила. Ну да, Катька Нечепуренко!.. Ее бы колхоз посылал на курсы, а вы не пускали…

Миша и Гаврик отложили ложки: неожиданно им надо было представить себя женатыми. Но Никита об этом говорил так просто, что Миша понял главное, и оно, по его мнению, заключалось в том, чтобы не быть похожим на табунщика.

— Никита, я сразу двести вареников не съем, — сказал он, и щеки его от напряженной усмешки покрылись розовыми пятнами.

Гаврик с гордой улыбкой добавил:

— Катьку нельзя не пустить на курсы, она, как птица, резвая.

Широкое лицо Никиты блаженно засияло. Он посмотрел на Гаврика, потом на Мишу и мечтательно заявил:

— Хлопцы, что вам подарить?.. Подарю лопату… Катька Нечепуренко летом приезжала на ферму, мы той лопатой окопчики копали. Огонь разводили. Сделаем под бугорком ямку и вверху пробьем лопатой такую дырочку.

Никита, составив указательный и большой пальцы, через них, как через колечко, посмотрел на Мишу и на Гаврика.

— Ну, а от той дырочки прокопаем длинный ровчак, и по этому ровчаку дым гуляет, как узенькая речка. Ветер лютует, а огню не вредит.

Никита встал и неожиданно весело проговорил:

— Хлопцы, вы здорово не обижайтесь, и каша чтоб не обижалась. Я пойду за лопатой.

И он побежал на ферму.

Миша сказал:

— Гаврик, не будем есть, подождем Никиту.

— Такого хлопца надо подождать, — согласился Гаврик.

Ребята пристально смотрели на убегавшего Никиту и видели, как на повороте дороги, серой дугой огибающей одну из каменных конюшен фермы, навстречу ему внезапно показалась пара лошадей, впряженных в просторные дроги. В дрогах сидели две женщины. Одна из них, пожилая, была в белом платке, в теплой кофте, подпоясанной ремнем. Она управляла лошадьми. Другая молодая, была в темно-синем костюме и пестрой косынке. Она сидела прямо, непринужденно свесив ноги, обутые в темные туфли. Когда лошади под натянутыми вожжами стали укорачивать бег, молодая женщина ударом ноги о ногу стряхнула пыль. Потом она легко спрыгнула с дрог и, откинув локти назад, на одних носках подбежала к Никите и схватила его за плечи.

Гаврик и Миша услышали ее насмешливый голос:

— Микита, ты, Микита, мама спрашивает, когда ж ты будешь Микита Иванович?.. Слышь, спрашивает!