— Спите, спите, жуки…

Ребята уснули поздно. Уснуть им помогла красно-бурая корова. Что там, под сараем, она делала? Может быть, боднула соседку корову, а может, та ее?.. А может, просто стала вылизываться?.. Только вдруг нежный, веселый звон колокольчика врезался в гнетущую тишину полуночи.

Миша шепнул:

— Слышишь?

— Слышу, — проговорил Гаврик, обнимая товарища.

С восходом солнца коровы были далеко в степи.

По-прежнему Иван Никитич шел впереди. Теперь уже нежному позваниванию колокольчика ничто не мешало: седло, которое смастерили ребята, получило от Ивана Никитича отличную оценку. На шлее из налыгачей оно держалось свободно, прочно, а привязанное к нему ведро не издавало ни единого звука и не портило красивой коровьей морды.

Намеченное Иваном Никитичем место для стоянки в обеденную пору было далеко впереди. Отсюда это место угадывалось по желтым кронам развесистых деревьев. Чуть в стороне от них серым потоком скользила железнодорожная насыпь. Отсюда казалось, что она хотела сделать рывок к этим деревьям, но круто минула их, чтобы не смыть своим вольным течением ни самих деревьев, ни низких станционных построек.

Слева тянулось озимое поле. Оно было спокойное, как дремотная вода в большом озере.

Так же, как вчера, кружились птицы: выше — коршуны, ниже — большие стаи грачей, а совсем низко с озабоченным карканьем пролетали вороны… Но сегодня ребят мало занимала степь с ее солнечным простором. Даже заяц, пересекавший озимое поле, не вызвал у них особого интереса…

— Миша, ты знаешь, кем бы я хотел быть?

— Да ты уже говорил.

— Думаешь, летчиком?

— Ну, а кем же?

Гаврик остановился и, округлив посерьезневшие темные глаза, смотрел на Мишу.

— Доктором, чтобы Пелагею Васильевну вылечить! Как думаешь, можно стать таким доктором?..

Миша шел молча, а Гаврик то и дело нетерпеливо заглядывал ему в глаза, ожидая ответа. Досадно, что именно в эту минуту Иван Никитич крикнул Мише:

— Михайла, убавь телятам молочного рациону, а то на привале самим нечем будет позабавиться.

Гаврик недовольно заметил:

— Кто про что, а дедушка опять про молоко!

Миша, отогнав телка от коровы, снова вернулся к Гаврику и, шагая рядом, говорил другу:

— Гаврик, если бы на такого доктора надо было учиться день и ночь двадцать лет, я бы согласился…

— Я бы тоже, — с суровым одобрением отозвался Гаврик.

Справа от движущегося стада потянулась черная полоса виноградника. На ней работали женщины. Низко наклоняясь, они срезали стебли лозы и забрасывали землей короткие чубуки.

С большой высоты донесся глухой, рокочущий гул моторов. Прорвав белесую дымку редких облаков, показались самолеты. Текучим журавлиным клином они шли на запад.

Женщины оставили работу и, провожая самолеты, выкрикивали:

— Бомбите лучше!

— Гоните фрицев швыдче, а сами вертайтесь к нам на подмогу!

— Дяденька-а! Увидишь любезного на фронте — поклон переда-ай!

Гаврик, задумчиво усмехнувшись, сказал:

— Летчикам от людей большой почет.

Угадывая мысли товарища, Миша рассердился:

— Минуту назад ты хотел быть доктором… Уже забыл про все?

— Мишка, не бурчи! Они полетели на фронт. А Пелагею Васильевну и тетку Зою я хорошо помню!..

Потом они стали говорить о Матвеиче.

Гаврик настаивал на том, что Матвеича надо было ругать больше.

— Будь уверен, Пелагея Васильевна проработала бы его как следует. Нашего старика постеснялась.

Миша никак не мог с этим согласиться.

— Гаврик, и как ты не подметил, что они друзья? Видал же, как он помогал ей садиться и вставать со стула? Нет, старик он хороший.

— За что же она его критиковала?

— Другим чтоб помогал.

— А в бабью юбку он зачем хотел наряжаться?

Но, видимо, этим словам Гаврик и сам не придавал серьезного значения, потому что сейчас же рассмеялся:

— Доярка из него получилась бы… на ферму не показывайся — коровы разбегутся.

За разговором ребята не заметили, что Иван Никитич, ведя стадо, уже спустился в широкую лощину. Дорога шла полосой ржавого выгона, между двумя хуторами — маленьким и большим, с железным многокрылым ветряком, с силосными башнями, с пожарным сараем, где стояли выкрашенные в зеленый цвет бочки и насосы.

Из маленького хутора в большой шли школьники.

Они остановились поодаль, чтобы пропустить стадо, и смотрели на Мишу и на Гаврика.

Миша, увлеченный защитой Матвеича, сравнивал его со своим колхозным агрономом Миной Сергеевичем, таким же огневым человеком, как старик Иван Никитич. На Мине Сергеевиче держалось и полеводство, и огородничество, а от правления ему же и доставалось больше всех…

И тут-то, в самый неожиданный для Миши и для Гаврика момент, раздался озорной крик:

— Хлопцы! Хлопцы! Бачьте, бригадиры идут!

Миша и Гаврик увидели белобрысую девочку, которая, подражая Гаврику, закинула за спину руки, надула щеки и, высоко поднимая сапоги, прошлась взад и вперед. Ее выходка рассмешила школьников, стоявших тут же стайкой. И это, должно быть, еще больше ободрило девочку, и она придирчиво спросила Мишу и Гаврика:

— Вы почему не в школе? Учены?.. Ох, хлопцы, хлопцы, не я ваша мама! Побачили б лихо!

Она была такой смешной и, грозясь пальцем, так хорошо подражала взрослым, что даже Гаврик не обиделся и сказал:

— Смеетесь зря — школы у нас нету и хат нету.

— Да что ж вы, як суслики у нори?

— В точности, — усмехнулся Миша и коротко рассказал, что осталось от их села, когда его отбили у немцев. Он даже успел объяснить, откуда они возвращаются, но рассказать о том, что шефы скоро построят школу, не успел, потому что Иван Никитич придирчиво закричал:

— Что за общее собрание?! Кому говорю — убавить телятам рациону?!

Миша и Гаврик кинулись к стаду и, наведя там порядок, пошли дальше. Изредка оборачиваясь, они видели, что белобрысую девочку окружили ее товарищи и, сердито размахивая руками, в чем-то ее убеждали. Наверное, то, о чем говорили белобрысой девочке ее товарищи, касалось Миши и Гаврика, потому что все школьники нетерпеливо посматривали в их сторону.

И вдруг девочка вырвалась из плотного кольца товарищей, в одну минуту догнала ребят, сунула одному из них книжку, хотела что-то сказать, но только крикнула:

— Хлопцы, это ж такая книжка — арбузов и меду не треба! — и вихрем умчалась назад.

Книжка была действительно замечательной и хорошо знакомой Мише и Гаврику. На ее обложке, вслед за столяром Лукой Александровичем и его сынишкой Федюшкой, глядя им в спины, шла лохматая, с лисьей мордой собачка. Это была самая настоящая Каштанка, возвращающаяся домой после горестных скитаний, после неудачного дебюта в цирке.

— Миша, махай, махай им шапкой!

Вслед за Гавриком Миша снял шапку, и оба широко замахали. Школьники дружно ответили им. Белобрысая девочка, как флажком, махала сорванной со светлой головы шалью.

— Миша, больше ей! Ей больше! — волновался Гаврик.

И только старик Иван Никитич опять не к месту вспомнил, что телятам «надо убавить молочного рациону».

Местом обеденной стоянки оказались целинные выпасы с жестким, застаревшим пыреем, с ковыльной белизной на пригорках. В глубокой лощине синел пруд, отражающий безоблачное небо и темное сплетение веток высоких верб.

Глинистые берега пруда были исслежены дугообразными отпечатками малых и больших конских копыт. Недалеко от воды торчали глубоко врытые, очищенные от коры дубовые сучковатые сохи.

К этим сохам ребята привязали дойных коров. Дед же, отогнав телят и остальных коров в конец пруда, где на влажной низине пробивалась по-весеннему свежая зелень, сказал:

— Красно-бурую для спокойствия спутал. Вы уж тут действуйте по всем правилам, как знатные доярки, а я с вещичками пойду туда.

Захватив мешок и сумки, старик пошел к большому двору, обнесенному каменными конюшнями. Во дворе было пусто, и только с крылечка маленького флигеля под камышовой крышей наблюдали за дедом и за ребятами двое мужчин да стояла оседланная лошадь, привязанная к деревянному столбу, поддерживающему кровлю крыльца.