Перед фронтом проехал. Вахрамееву сказал: «Кажется, ты печалился, что не все одинаковые? Вот и врешь! Все вы, говорит, теперь одной масти — черные, как негры!»

Засмеялся и ускакал.

Иван Никитич замолчал.

— И ведь чуднό все это! Они, ребята, не поверят… Скажут: под старость дед стал заговариваться, — задумчиво проговорил агроном, глядя на широченную полосу зяби и, может, именно туда, где проходила страшная дорога, а за ней взгорье, а уже за взгорьем прятался бывший пруд коннозаводчика.

Туда смотрели и ребята.

— Теперь-то и мне за давностью лет случай этот кажется сказкой, — заговорил Иван Никитич. — И вспомнил про него не сейчас, а в Целине. Приехали за коровами. Пришел к секретарю райкома, к Александру Пахомовичу. И он весь день и всю ночь занимался моим делом. Всех председателей колхозов на ноги поднял — и все это в телефон: «Большевик должен глядеть дальше, а ты прячешься под колхозным забором. Пойми же, что они пострадавшие от войны, что помочь им — дело государственной важности!»

Быстро поднявшись и поводя рукой, разгоряченный Иван Никитич продолжал:

— А теперь, товарищ агроном, можете полюбоваться на наших коров — мы их достали на этой же земле, только на колхозной!

Даша, заслышав громкий голос Ивана Никитича, вышла из вагончика и со ступенек спросила агронома:

— Алексей Михайлович, вы чем разгневали старика?

— Мы не ссоримся. В разговоре сличили старое с новым! — ответил агроном.

— Что же вышло?

— Вышло, Даша, что землю надо пахать глубже! Пойду проверить!

Агроном показал складной метр и, попрощавшись с Иваном Никитичем, торопливо ушел туда, где работали тракторы.

Когда солнце немного склонилось к западу, стадо было уже далеко от тракторного стана. На ребят рассказ старика произвел большое и странное впечатление.

С вершины пологого ската ребятам теперь ясно был виден пруд, вода которого в изогнутой впадине блестела синеватым, стальным блеском. Они оглядывались на пруд, на осевшие красно-кирпичные стены постройки с железной крышей, с торчащей грушевидной колонкой на ней. И пруд, и постройки лишний раз убеждали их, что старик не мог придумать этой страшной сказки… Но у сказки был ужасный конец. О нем-то и спросил Мишу Гаврик:

— Мишка, но их же, наших-то, было, может, до десятка да еще косматый старик… А чужак — один…

Чувствовалось, что Гаврику был тесен его полушубок.

— Я и сам так думаю, — глядя в землю, ответил Миша.

— Тут бы всем колхозом на эту гидру… Квелые собрались, — с огорчением в голосе заметил Гаврик.

— Гаврик, а по-моему, у них не было вожатого.

— А Вахрамеев? — неуверенно спросил Гаврик.

— Нет, негож. Хоть он и хороший старик, а вину за собой признал!

— А косматый вовсе не твердый. Скорей за штаны! — передернул плечом Гаврик.

Миша еще раз оглянулся на пруд, и он показался ему затерянной в степи саблей.

— Гаврик, Буденный тогда, должно быть, маленький был… Может, как ваша Нюська.

Гаврика такое сравнение вполне убедило, потому что с Нюськи многого не спросишь.

Оба замолчали и погнали коров побыстрей за дедом.

Как ни старательно увязывали порожнее ведро между рогами, но оно гулко бубнило, когда корова опускала морду, чтобы на ходу сорвать пучок травы. К нежному позваниванию колокольчика примешивался несуразный, пугающий телят звук, да и сама корова казалась телятам страшной, и они подходили к ней и то принюхивались, то шарахались в сторону. Создавалась толкотня, нарушалось непринужденное течение маленького стада. В хвосте стада не замедлил появиться Иван Никитич. Он быстро кусал сухие, сморщенные губы и так же быстро переводил зоркий взгляд с коровы на ребят.

— Стало быть, вы красивое не любите? — внезапно спросил он.

— Это вы про ведро? — догадался Миша.

— А то про что же? Корова по всем статьям хороша, а над ней такое надругательство… Не видите, что за ералаш у нее на голове? Спрашивается, за какой проступок наказана?..

— Дедушка, вы же сами помогали привязывать, — сказал Гаврик.

— Сам — тот, у кого голова, а не борода!

— У вас же нету бороды.

— Значит, по обеим статьям не вышел.

Старик засмеялся. Он был почему-то особенно хорошо настроен и все искал случая поговорить о красоте.

На пути попалось раннее озимое поле. Оно было ровное и зеленое, как живой изумруд. Обходя его, ребята упустили двух коров.

— Нет-нет, еще не дадено вам понимать красоту. Не научитесь, скучно мне будет помирать. Вы ж только поглядите: ширина — что море, ряды — натянутые шнуры. Глаза невольно смеются… А кто сделал их? Люди! Колхозницы. Теперь на тракторе — платок, на сеялке — тоже платок. И руки у них, как у Дарьи, ловкие! Как же можно упустить скотину на это загляденье?

Старик говорил громко. Он не ругался, а просто высказывал чувства, волновавшие его сердце, и ребятам нравилась эта чистосердечная откровенность, так глубоко западающая в душу. Они угрожающе кричали: «Гей-гей!» — и отгоняли коров от края озимого поля, как от крутого обрыва.

Замечая это, старик отрывисто поддакивал:

— Да-да! Так-так!

Когда миновали озимь и ребята облегченно вздохнули, старик сказал мягче и спокойнее, что они оба заслуживают похвалы и что теперь можно поговорить о том, о чем говорят между делом.

— Сделал хорошее, и на душе легче, как вон у тех луней. — Старик указал головой вдаль, в вышину.

В небе, покрапленном мелкими рыжими облачками, как веснушками, гуляли две дымчато-белые птицы. Накреняя крылья, они стремительным полетом рисовали на синеве простора большой угол. Секундами казалось, что они сталкивались и от страшного удара друг о друга взрывались, ослепляя глаза брызгами хрустальной пыли. Но это вспыхивало на солнце их дымчато-белое оперение, а сами птицы в следующее мгновение были уже далеко одна от другой и, охватывая растянутым кольцом добрую треть неба, снова шли навстречу.

— Что они делают? — не отрывая взгляда от птиц, спросил Гаврик.

— Кто его знает?.. Нет, знаю, — спохватился старик, — они пробуют силу.

— Они скоро полетят на юг? — спросил Миша.

— За моря?.. За наши, а потом за чужие…

— Да, через все моря без паспорта… Доживете, что и люди будут так через границы… А только сложа руки этого не дождешься… Смотри, смотри! — с жадной заинтересованностью заволновался старик. — Луни пошли на ветер! А он их вверх, вверх!

— Красота, — переводя дыхание, заметил Гаврик, но ему непонятно было, почему старик сказал, что птицы шли сейчас на ветер, если над землей ветер тянул совсем с противоположной стороны, и он спросил об этом.

— Вон и по облакам видно, что вверху ветер дует в другую сторону… Сердце у тебя, Гаврюша, с пылом. Это хорошо. А думать не любишь. Нос часто будешь разбивать, мозоли натирать…

— Дедушка, а нога уже не болит!

— И нечего ей болеть, потому что глазному она помеха. Луни, Гаврик, тоже не сразу научились так летать…

Иван Никитич хлопнул Гаврика по плечу и замолчал.

Красно-бурая, позванивая колокольчиком, отклонялась в сторону от неглубокой котловины, где в редкой предвечерней дымке виднелись хаты ближнего села. Заметив это, старик заспешил в голову стада.

Стадо на заходе солнца остановилось на окраине небольшого села. Через проселочную дорогу виднелось картофельное поле, пестревшее платками. Женщины понукали волов, женщины шли за плугом, и женщины собирали в ведра, в корзины желтевший на бороздах картофель. И в довершение две женщины сидели на дрогах, в которые впряжены были сытые, хорошо вычищенные кони.

— Куда ни глянь, все юбки да платки, — весело засмеялся Иван Никитич. — Кучер и тот в юбке. А другая, что рядом, видать, начальник. Подъехала и досматривает за порядком.

— Маленькая, как девчонка, — сомневаясь в догадке старика, проговорил Гаврик.

— Спиной сидит — не угадаешь, — заметил Миша.

— Кони веселые, ездят налегке, — сказал старик и хотел было идти к дороге.