На откосе насыпи с фонарем в руке стоял молодой кондуктор. К нему неторопливо подошел главный — седоусый человек с одутловатым выбритым лицом и придирчивыми глазами.

Он спросил молодого:

— Что за люди у тебя?

— Так это ж земляные поселенцы, пострадавшие, — махнул молодой на суглинистый холм, где когда-то было село и где теперь была развороченная пустошь, затянутая дымом, выходящим из-под земли.

— Кто сажал?

— Сам начальник вокзала и какой-то майор.

Главный, найдя нужным подойти к вагону, направился к нему той шаткой походкой, которой ходят моряки и железнодорожники.

— Что в мешке? — спросил он, кося взгляд в угол вагона.

— Можно, товарищ начальник, показать, — охотно ответил старик и стал показывать.

— А в сумках? — подернул сивыми усами главный.

— Можно и сумочки перетрусить.

Миша кинулся развязывать сумочки с харчами, а Гаврик, изломив темные брови, неприязненно следил за строгим главным.

Когда осмотр багажа закончился, между главным и плотником состоялся короткий бессловесный разговор.

Главный кивнул на суглинный скат в котловину.

Иван Никитич головой поддакнул.

Главный потянул сивый ус книзу.

Иван Никитич погладил свой морщинистый бритый подбородок.

Закинув толстые руки за спину, главный, покачиваясь, пошел вдоль состава.

Иван Никитич, присматриваясь к своим маленьким, с короткими голенищами сапогам, неслышно зашагал по вагону.

— Ох же и надоедливый этот главный, — засмеялся Гаврик.

Старый плотник предостерегающе заметил Гаврику:

— Очень ты непоседлив. Главный свое знает. Посмотрим, как ты свое сделаешь.

Гаврик смущенно посмотрел на Мишу, ища поддержки, но Миша мимоходом сердито толкнул его локтем и стал помогать Ивану Никитичу приводить в порядок распотрошенный багаж.

Молодой кондуктор где-то близко прокричал:

— Василий, поторопись!

Потом раздался свисток главного, а за ним гудок паровоза.

Под стук колес Иван Никитич уменьшил просвет двери и, загородив оставшуюся щель распростертыми руками, весело разрешил смотреть через его руки, и ребята широко открытыми глазами стали глядеть туда же, куда смотрел внезапно подобревший старый плотник.

Паровоз, усердно стуча красными колесами, быстро набирал скорость. Суглинистый скат, вздрогнув, тронулся и поплыл сначала назад, потом в нерешительности закружился на месте и, точно стремясь вдогонку за Мишей, за Гавриком, кинулся к полотну железной дороги, но скоро вместе с маленьким домиком исчез за бурой отножиной, рассеченной каменистым оврагом.

— Теперь сюда. То уже оторвалось от сердца, а это еще нет.

Иван Никитич задвинул левую дверь и быстро приоткрыл правую: сверкнул залив, плещущий солнечными красками безоблачного утра. Вдали темнели маленькие рыбачьи лодки, а еще дальше маячил пароход с мягко изломанной струей дыма.

— Здорово! — выдохнул Гаврик.

— Дорога!.. Михайла, что может быть лучше? — спросил старик.

— Не знаю, — ответил Миша, чувствуя, что и в самом деле в дороге есть что-то непередаваемо веселое и в то же время грустное, особенно в той дороге, которая ведет от дома, от знакомых с детства мест… Какой же дом? Дот, да еще фашистский… И все-таки — дом!.. Пусть нет и в помине каменной хаты под камышовой крышей с резным крытым крылечком, где он впервые уже не по складам, а твердо прочитал: — «Как мало в этом году васильков», — говорили дети. «Как бы мне совсем вывести эти васильки!» — говорил отец».

Пусть не узнать небольшого двора с тремя стрельчатыми тополями, которые в тот момент окапывал его, Мишин, отец, и, услышав прочитанные слова, весело засмеялся и сказал задумавшемуся сыну: «Мишка, головы не ломай. Тот отец, что в книжке, должно быть, бригадир. А у нас мать бригадир. Придет — расспроси ее про васильки».

Пусть не осталось и следа от покатой крыши сарая, на которую удобно было взобраться по внутренней лестнице, чтобы пустить бумажный змей, окинуть глазом синий простор моря, холмистую даль степи… Но степь осталась, осталось море, осталась мать, рыбацкие лодки, острый мыс и город на нем и чайки, крыльями, как веслами, бороздящие утреннюю синеву неба. Отец тоже знает, что на месте подворья и дома теперь голая, распаханная снарядами земля, но в письмах он пишет, что ему так хочется домой, в родные края.

Впервые Мише дом показался не таким, каким он его представлял обычно. Бежали навстречу вагону обрывистые берега Куричьей косы, желтые камышовые займища — и все это был дом.

Иван Никитич, размахивая руками, говорил Гаврику:

— Одна дорога плоха — к смерти. Так смерть — что она? Безделье! За ней мы не поедем. Помрем потом! Через сто годов!

И неугомонный старик, и весело смеющийся Гаврик, еще вчера храбро прокладывавший путь к кузову, — все это был его, Мишин, дом.

У Миши стало легко и спокойно на сердце. Он прошел в угол вагона и присел на мешок.

— Дедушка, а Миша по доту скучает! — засмеялся Гаврик.

Старик предупредил Гаврика:

— Михайлу не трогай, парень он вдумчивый. Имеешь охоту — поговори со мной.

— Дедушка, а почему вы с главным не поругались? — спросил Гаврик.

— Как почему? — удивился старик.

— Так он же, как тигр усатый, ко всему принюхивался. Зря ему спуску дали, — с сожалением ответил Гаврик.

— Михайла, — насмешливо заговорил Иван Никитич, — а твой друг, видать, еще без старшего в голове.

Миша усмехнулся.

Гаврик, чуть обидевшись на товарища, сказал плотнику:

— Мишка — он у вас похож на уполномоченного.

— Да-да! Он мой уполномоченный, и тебе его слушать. Помни: в нашем большом деле первый командир я, Иван Никитич Опенкин, второй — Михайла Самохин, а уж третий — ты, Гаврил Мамченко. Этого ранжира держись, а не то крепко взыщу. Мне вот вздремнуть хочется. Ночь-то в сборах прошла. Задача у нас с Алексеем Ивановичем, с председателем, была нелегкая — налыгачи, веревки, всякую мелочь собирали.

Старик укладывался недолго: снял черный треух, положил его под голову и, подобрав ноги, свободно поместился на маленьком куске войлока.

— Михайла, к двери только на остановке можно, а так — ни под каким видом… Что надо — разбуди, я не обидчив…

И он затих.

— Сам маленький, а движений в нем как в паровозе, — тихо сказал Миша, указывая на плотника. — Без него в мастерской заглохнет. И как его отпустили? Правда, завтра прибудут из города шефы — плотники.

Потом под стук колес ребята заговорили о том, где лучше бы поставить новую школу — на другом или на старом месте. В конце концов они договорились: будет ли строиться школа на новом или на старом месте, но она непременно должна стоять на высоком берегу и глядеть окнами на море.

Миша опасливо предположил, что женщины могут в этом вопросе «дать маху», но Гаврик уверил его:

— Ну, пусть майор не доглядит, так Ольга Петровна или Зинаида Васильевна подскажут.

И вдруг Гаврик почувствовал, что хозяйственные вопросы ему уже надоели. Он спросил Мишу, нельзя ли немного подвинуться к двери. По дверному просвету, как по экрану, с чудной быстротой проносились назад военные-строители с лопатами, кирками, со свежими шпалами. На плоской насыпи мелькали домики из реек, диктовых стен и диктовых крыш. Они были такие новые, чистые, что казалось — последний гвоздь эти военные вбили в них только сейчас.

Для Миши, как и для Гаврика, люди в шинелях, в фуражках и гимнастерках были самыми интересными людьми в мире: они прогнали фашистов, они — фронтовые товарищи их отцов и, может, где-нибудь встречались с ними.

Миша встал, достал из кармана плотницкий карандаш, оглянулся на спящего старика и широким взмахом провел в полуметре от двери красную черту.

— Вот! Дальше запретная зона! — сказал он, опускаясь на пол около самой черты.

— А еще немного, хоть на ладонь ближе, нельзя? — спросил Гаврик.

— Нельзя!

На небольшой узловой станции поезд остановился.

Иван Никитич, не поднимая стриженой головы, заспанными глазами посмотрел на ребят. Ребята сидели, поджав ноги, и о чем-то шептались.