– Нет-нет! Нет, Сенека! Подло судит Секстилий. Он несправедлив, как он может говорить такое.

Сенека выпрямился, плотнее закутался в окаймленную пурпуром тогу и произнес:

– И я того же мнения, что ты, Луций. Впрочем, время проверит слова поступками и измерит постоянство начинаний.

Он вдруг перешел на другую тему:

– Я слыхал, что император назначил тебя членом своего совета. Это большое отличие для человека твоих лет. Но это и большая ответственность, Луций.

До сих пор Луций имел опору в отце. Теперь он впервые почувствовал себя самостоятельным человеком, хозяином своих решений. Чувство прежней зависимости от отца оттеснила самонадеянность. Жажда, горячая жажда быть таким же значительным лицом, каким был отец, подчинила все его помыслы. Он с достоинством произнес:

– Я знаю. И буду помнить об этом.

Сенека понял. Он обнял молодого человека за плечи:

– У самоуверенности два лица. Держись же истинного. мальчик. И тогда твоя самоуверенность будет твоей совестью. А если тебе потребуется совет, что ж, я всегда буду рад…

– Спасибо. Но может быть, и не потребуется…

Сенека улыбнулся.

– Я знаю, о чем ты думаешь, Луций. Я – дитя Фортуны, все мне удается, все боги на моей стороне, если я возношусь все выше и выше за колесницей Гелиоса…

Луций вытаращил глаза. Боги, этот человек видит меня насквозь. И осуждает?

Но философ улыбался дружески и, проходя с Луцием по атрию, глубоко поклонился изображению Сервия.

– И честолюбие имеет два лица, милый. Лучше то, которое делает упор на честь. Прощай, мой Луций!

Весна в этом году оказалась такой щедрой на цветы и запахи, что Рим был переполнен ими. Словно природа соревновалась с добротой, которой Гай Цезарь одаривал римский народ.

Золотой век Рима вернулся.

Исчезли голод и нужда. Император действительно стал благодатью и гордостью рода человеческого. Закон об оскорблении величества, закон страха, был забыт.

Календарные торжества сменялись празднествами, организованными императором. Открылись ворота амфитеатра Тавра и Большого цирка. По морю и по суше свозились в Рим стада зубров, медведей, львов и тигров. Из зверинца в подземельях Большого цирка целые ночи доносился рев хищников, этот давно забытый звук, который ласкал слух римлян, обещая великолепные зрелища.

Арестанты, осужденные и рабы-гладиаторы выступали против хищных животных и коротким мечом или копьем или с трезубцем и сетью. Кровь хищников перемешивалась с человеческой кровью, желтый песок становился багровым, император и тысячи людей ликовали. А театр прозябал, актеры жили одним днем за счет сборов за небольшие выступления на улицах.

На пиршествах неразбавленное вино текло рекой и не половина кабана предлагалась гостям, как во времена Тиберия. а иногда даже пять кабанов. В Путеолах стояла императорская яхта из кедрового дерева. Корма и нос судна были обиты золотыми пластинами, на палубе крытый триклиний, перистиль, бассейн и сад с пальмами и апельсиновыми деревьями.

Император ошеломлял своих приятелей и весь народ. Он поражал самого себя, восхищался самим собой, чудесами роскоши и великолепия, которые он придумывал.

Сегодня, в первый день месяца Гая Юлия Цезаря, в Риме большие торжества.

Сенат предложил императору консульство тотчас после его вступления на трон. Но благородный властелин отверг его. Он не будет лишать почестей консулов, выбранных ранее. Однако, если сенат настаивает на этой чести, он примет ее с благодарностью и почтением. Но приступит к исполнению обязанностей только тогда, когда закончится срок избрания нынешних консулов. Какая скромность! Какое уважение к согражданам! Далее император провозгласил, что вторым консулом он хотел бы видеть своего дядю Клавдия, которого Тиберий всегда отстранял от власти, и что оба будут консулами только два месяца, чтобы не особенно мешать тем, кто уже был ранее предназначен на эту должность. Консульские полномочия император сложит в последний день месяца Августа, в который ему исполнится двадцать пять лет, и отчитается перед сенатом и народом о своей деятельности.

Итак, под звон бубнов, рев фанфар и ликование толпы император входит в театр Марцелла, с левой стороны идет Макрон, с правой – Клавдий. Сегодня здесь состоится торжественное заседание сената с участием римского народа.

Сегодня сам император приносит жертву богам, ибо он является также великим понтификом и, кроме высшей гражданской и военной власти, сосредоточивает в своих руках и высшую духовную власть. Понтифики прислуживают ему. Льется кровь жертвенных животных. Душистые травы чадят на алтаре, император и его пятидесятилетний дядя передают торжественную клятву в руки принцепса сената. Потом император говорит.

Говорить, и умело говорить, должен каждый государственный деятель.

Заика Клавдий потому и служит объектом насмешек, что не умеет делать этого. Калигула говорить умеет. Он отличный оратор, пожалуй, только Сенека не уступает ему, да и то скорее как мыслитель, чем как декламатор. У императора сильный голос, и он великолепно владеет им. Вовремя умеет понизить, вовремя делает его твердым и мужественным или проникновенным и теплым. С губ его слетают слова выразительные, захватывающие:

– Я вижу и слышу, что сенат и народ римский снова счастливы. Это не моя заслуга, благороднейшие отцы. Я делаю что могу, чтобы Рим расцвел и жил жизнью, достойной Великого города. Что мог бы я без помощи богов и вашей? Но всего этого мало. Моя мечта – спустить Элизиум на землю, устроить рай и блаженство во всей империи. Это моя обязанность перед родиной. Сейчас как консул и всегда потом я буду защищать свободу и права римского народа. Я отдам свою кровь по капле за славу наших легионов…

После общих фраз император осудил все недостатки правления Тиберия. Он осудил их резко, безжалостно, обещая, что сам будет руководствоваться иными принципами. Живыми красками он нарисовал сенату картину такого идеального правления, взаимопонимания и справедливости, что сенат был потрясен.

И в заключение император коснулся двух вопросов, двух своих решений, действительно ошеломляющих.

– Я придерживаюсь такого мнения, что в свободном государстве и дух должен быть свободен, – гремел он со сцены, не отдавая себе отчета в том, что повторяет слова ненавистного Тиберия, – поэтому я решил отменить закон об оскорблении величества.

Сенаторы вытаращили глаза, напрягли слух. Громы Юпитера! Хорошо ли мы слышим? Наш смертоносный бич не только забыт, но и совсем сломан! Долой страх, долой ужас, теперь мы будем не только спокойно дышать днем, но и ночью: и не придет за нами в темноте центурия преторианцев, не придет.

Император хочет жить в мире с сенатом. Слава ему!

Когда ликование улеглось, император продолжал:

– Я решил, далее, что права граждан, подавляемые моим предшественником, я верну народу. Поэтому сегодня здесь я заявляю, что высшие магистраты не будут в дальнейшем назначаться императором или сенатом, а будут избираться народным собранием. Первые выборы я назначаю на декабрьские календы этого года!

Огромное помещение театра сотрясается от бурных аплодисментов и криков тысячеглавой толпы. Выборы! И даже точно установлена дата выборов.

Народное собрание снова будет существовать. Конец самоуправству одного.

Народ будет решать. Император возвращает народу республиканские права…

Что? Какие? Да, настоящие республиканские. Император дает народу то, что когда-то ему дала республика. Да он уже дал, больше, чем могла бы дать республика.

Сенаторы совсем не в восторге от выборов. Но за отмену закона об оскорблении величества, за спокойные ночи сойдет и это. Ведь золото решает все. Оно и выборам придаст нужное направление. И сенаторы демонстративно ликуют вместе с народом.

Гай, наш дорогой! Благодарим тебя. уважаем тебя. любим тебя.

Аплодисменты не прекращаются. Император от удовольствия закрывает глаза. Потом несколькими словами заканчивает свою речь.