– Что же вы?! – воскликнул Ульпий.

Сенека съежился в кресле, маленький, с потемневшим лицом, ушедший в себя.

– Что же вы?! – кричал старик.

– Мы были подавлены… Пойми это, дорогой… Кто посмеет отважиться?

Жизнь…

– Честь дороже жизни! – сурово сказал Ульпий. – Так было прежде!

Теперь этого нет! Нет чести у сенаторов…

Использовав небольшую паузу, Сенека вставил:

– Луций Курион выступил в защиту предложения императора, он горячо защищал закон…

– Предатель! Ах, если бы его отец был там! Если бы там был я! – И старик снова воскликнул:

– Так что же вы?!

– Когда Луций окончил свою речь, император поднял руку и, не дожидаясь, пока консул даст ему слово, приказал голосовать.

– А сенат?

– Сенат принял закон.

– Свою собственную погибель он утвердил! – воскликнул Ульпий. – О блюдолизы, трусливые псы, вы ему почести, а он вам топор палача! О трусы!

Голос старика прерывался от негодования и скорби. Только теперь он понял, что бросил он в лицо Сенеке, но остался тверд и непримирим.

Прощения просить не стал.

С минуту было тихо.

– Я пришел предупредить тебя, – еле слышно начал Сенека. – Калигула, конечно, направит этот закон прежде всего против республиканцев.

Ульпий гордо улыбнулся.

– Ты очень любезен, что пришел приготовить меня к тому, что меня ожидает. Благодарю. – Старик задумчиво продолжал:

– У меня не идет из головы то, что ты мне рассказал. Я не понимаю этого. Я не могу этого ничем объяснить. Возможно, Калигула спятил после своей болезни. Калигула сумасшедший.

Сенека оживился. Он наклонился вперед, грея руки над пламенем светильника.

– Нет, нет, – возразил он. – Болезнь? Пусть врачи и утверждают, что это лихорадка, сам Калигула думает, что это был яд. Нет, нет…

– Но надо быть безумцем, чтобы строить конюшню из мрамора и золота, чтобы заставлять членов сената бегать за своей лектикой, чтобы истязать своего любимца Апеллеса и наслаждаться видом крови и воплями…

– Нет. Ты ошибаешься, Ульпий. Как ошибаются все те, кто утверждает, что Калигула сумасшедший, что болезнь сделала его безумным.

– Но ведь полгода он правил весьма рассудительно… И только после болезни… Когда он сдохнет, а ты, наверно, дождешься этого, Анней, ты увидишь, что историки назовут его безумным.

Сенека горячо возражал. Он напомнил Ульпию о детстве Калигулы: ребенок избалован матерью, отцом и солдатами. Уже тогда маленький лицемер и лгун жил в атмосфере интриг и убийств. Все в сенате давно об этом знают.

Прабабка Ливия, застав его на месте преступления, когда он четырнадцатилетним мальчишкой изнасиловал свою сестру Друзиллу, принялась укорять его, а он крикнул: "Мне все позволено!" Теперь это закон его жизни. Разве Ульпий не знает, что Ливия, когда он был еще ребенком, называла его извергом и часто предупреждала своего сына Тиберия: "Будь осторожен с Гаем. Это изверг, который тебя обманет и убьет". Убил же. Еще при Тиберии претор Пассиен сказал о Калигуле, что "не было никогда лучшего раба и худшего господина". В первом убедился Тиберии, во втором – Рим.

– Да, это действительно так, – признал Ульпий.

Сенека снова заговорил. Было очевидно, что он много думал об этом.

– Ты помнишь, Ульпий, что сказал о Калигуле Тиберий? "В Гае я вскармливаю ехидну для римского народа…" Совершенно ясно, что Калигула не стал сумасшедшим после болезни, он всегда был тем, что есть и теперь: извергом!

Ульпий кивнул. Однако пусть Сенека объяснит, почему в течение полугода Калигула правил идеально, ведь другого такого правителя Рим не помнит.

– Представь себе, мой дорогой Ульпий, как опьянили Калигулу овации, которыми Рим приветствовал сына Германика. О, такое опьянило бы каждого.

Он был убежден, что народ по праву называет его "спасителем Рима". Он заглушал в себе чувство неполноценности и хотел на самом деле спасти Рим, перещеголять самого божественного Августа. Он отменил непопулярные законы Тиберия, осыпал Рим подарками, устроил игры, которые старик много лет не разрешал Риму. Какой широкий жест, дорогой Ульпий: "Я стану самым великодушным правителем на свете. Я сделаю больше, чем император и республика, вместе взятые. Очарую, изумлю…"

– Это ему удалось. И я, признаюсь, был поначалу изумлен. Я даже упрекал себя в том, что заживо похоронил себя в центре моего Рима, который начинал новую жизнь…

– Да, – согласился Сенека, – тогда все выходки молодого наследника сглаживались в наших глазах его суровым воспитанием в военном лагере, среди солдат. Тиберию десятки лет пришлось добиваться уважения, а ведь он был мужественным полководцем и отличным стратегом, государственным деятелем и хорошим хозяином. Он дал Риму наиценнейшие сокровища: относительное благополучие и мир. А Калигуле все это с неба свалилось: империя, прекрасно устроенная в военном, хозяйственном и политическом отношении, да к тому же огромная власть. Кто же тут не почувствует себя великим? Теперь богатый наследник очутился на дне. Что станется с его славой, держащейся на восторге, подкупленной играми и подарками толпы? Тут еще болезнь: он уверен, что его хотели отравить. Подозрительность мало-помалу переходит в манию преследования. Его теперешняя жизнь еще ужаснее, чем затворничество Тиберия на Капри, потому что молодость Калигулы не вынесет уединения, он хочет пользоваться всеми благами жизни, хочет показать свою безграничную власть. Владыка мира может делать с миром все, что ему вздумается! Императорский произвол правит всем и вся, и нет исхода, нет спасения!

Ульпий внимательно присматривался к философу. Сенека в волнении встал:

– Он день за днем испытывает свои силы. На какой-то попойке встретил Рувидия, который получил фантастическое наследство. Калигула его обнимает, поздравляет и со смехом говорит, сам же весь в напряжении: исполнит ли Рувидий его волю? "Завещай все это мне, Рувидий!" Сорокалетний Рувидий посмеивается. Отчего же нет, думает про себя, по крайней мере заручусь твоим расположением. Я еще молод, а что будет через тридцать лет с тобой, корыстолюбивый император? "Я с радостью оставлю все тебе. мой цезарь.

Завтра же при свидетелях составлю завещание". Покорился! Вот как! А потом, когда завещание было составлено, Калигула посылает ему отравленные персики. Съест ли? Покорится ли снова? Покорился! Съел! О боги! Император действительно может все! Обобрать, играя в кости, богатейших, гонять благородных сенаторов за своей лектикой, истязать Апеллеса, мучить людей не потому, что они виноваты, а ради собственного удовольствия, восстановить старые налоги и ввести новые! Разве не все, что принадлежит моим подданным, мое?

Сенека сел и заключил:

– Из этого ясно видно – Калигула не сумасшедший. Это низкая душонка, которая хочет прослыть великой, он мнит себя богом. Но карлик останется карликом, даже если взберется на вершину огромной горы.

У Сенеки начался приступ кашля, он устал. Он пил воду из чаши, пил медленно. Ульпий внимательно смотрел на него.

– Ты прав, философ, – проговорил он. – Калигула не безумец. Он хорошо знает, чего хочет. Тем хуже для Рима. Тебе известно, как я ненавидел Тиберия, в скольких заговорах против него – к сожалению, неудавшихся – я принял участие. И все же Тиберий был человек прямой.

Римлянин. Он не стремился казаться лучше, чем он был. Не притворялся. Он боролся с врагами. Но Калигула, эта Дрянь, – гневно воскликнул старик, – эта дрянь недостойна имени римлянина! Как можете вы покорно сносить его буйства? Как можете вы оставлять в его руках власть?

Ульпий встал. Сенека почувствовал, что должен встать и он. Колючий стариковский взгляд пронзал насквозь.

– Ты, Сенека, хорошо говорил здесь. Мне даже почудилось на миг, что ты республиканец, как и я… что ты, как и я, любишь наше отечество…

Сенека ответил почтительно, но твердо:

– Нет, нет, мой Ульпий. Прости, но я убежден, что республика вернуться не может. Лишь просвещенный правитель – одна крепкая рука – может управлять столь обширной империей. А отечество? Отечество для меня – моя философия. Лишь она сближает меня с людьми, которые думают, как я. Мое отечество – космос, все мироздание.