И два знакомых сердцу человека, С которыми, как говорится, «лично» Знаком я не был, – но не в этом суть… Подняв к седеющим вискам ладони, Приветствуют меня, проводят взглядом – Спокойный человек в простой шинели, А рядышком – родной Луганский Слесарь С суровым, но мечтательным лицом… [951]Иногда Сталин приходил к советским людям в качестве героя стихов и песен: «Мы именем твоим полны, как песней. Вот она / Летит, взывая к доблести, восторгом окрылив» (Н. Зарьян)[952]; «Песни о нем молоды и счастливы» (Е. Рывина)[953]; «О Сталине мудром, родном и любимом / Прекрасную песню слагает народ» (Народная песня о Сталине)[954]. Еще один способ контакта «простого человека» со Сталиным – аудиальный – описан в по-своему выразительном стихотворении Александра Жарова: В этот час раздвинулись, исчезли Стены комнаты моей, Полной торжества такого, если б Съезд Советов открывался в ней. Впрочем так оно и было. Помню: Пел вначале радиоприемник. Он гремел «Интернационалом». А потом – приемника не стало. Тишина слилась в моей квартире С всесоюзной тишиной. Я назвал бы первым чудом в мире То, что Сталин говорил со мной. Не со мной одним. Пришли к беседе Мой сынишка, мать, моя жена, Все знакомые и все соседи, Все товарищи и вся страна [955]. Но самый простой и удобный способ решения проблемы контакта со Сталиным-божеством заключался в культивировании в себе вполне религиозного ощущения незримого присутствия вождя во всех явлениях окружающего мира. Именно таким образом проблему личной коммуникации со Сталиным разрешил в своем стихотворении абхазский поэт Леварса Квициниа: Гасли закаты, и зори вставали, Морозы сменяли зной… Ни разу в жизни товарищ Сталин Не говорил со мной. Я видел только его портреты, А он меня – никогда. Мне было больно думать об этом, – Мечтал я о встрече всегда. <…> Но вдруг я понял, что ошибаюсь, Только мечтая о нем: Ведь я каждый день, каждый час встречаюсь И говорю с вождем. Я вырос уже, я молод, силен, Мозг до мельчайших деталей Лучами созвездия озарен. И это созвездие – Сталин. <…> В Минске, в Киеве Сталин живет. Бакинскими промыслами идет. Табачных плантаций душистым ковром Шагает мой Сталин в Сухуме моем [956]. Приведем также строки, как всегда, чрезвычайно чуткого к социальному заказу Сергея Михалкова, объединившего в своем стихотворении тактильный мотив рукопожатия с мотивом архетипического присутствия личности Сталина в личности каждого советского человека: «Знай, что в пожатиях тысячи рук… / Лучший товарищ – твой вождь и твой друг!»[957]
Востребованность сталинских портретов, а также стихов и песен об отце народов послужила причиной формирования еще одного, если так можно выразиться, профессионального тематического узла в предвоенной поэзии о вожде. Авторы произведений о Сталине обсуждали в своих стихотворениях саму возможность адекватного живописного, скульптурного или словесного портрета богоподобного брата Ленина: «Все, что сделано тобою, / Передать бессильна речь» (Грузинская народная песня)[958]; «Опять Гомер и Фирдуси возьмутся горячо, – / Но песням их не исчерпать ваш непомерный свет» (Н. Зарьян)[959] – стихотворение обращено к Ленину и Сталину; «Кто твое величье, Сталин, / Дать нам сможет в песнях звучных?» (С. Чиковани)[960]; «Не вылепить сравненьями твой образ, / Скульптурней он стиха любого, зорче» (С. Шаншиашвили)[961]. С этой магистральной для стихотворений 1930-х годов темой органично увязываются и некоторые другие поэтические произведения того времени, в которых трактовалась тема трудности написания портрета современного советского человека. Таков, например, зачин стихотворения Николая Брауна «Рождение портрета»: В последний раз он осмотрел подрамник, Он постучал рукой, как браковщик, В натянутое чуть ли не до треска, Певучее, как бубен, полотно. И он вошел, как в облако, где вещи В туманной влаге тонут без лица. Он двинулся на них – и уголь свистом Березовым запел на полотне. Он уголь тряс и щупал очертанья, И щурил глаз и подымал из тьмы Углов и ромбов и кругов обломки, И выносил и в новый сноп вязал [962]. Мы наметили фон, на котором чрезвычайно удобно рассматривать мандельштамовское славословие Сталину: Когда б я уголь взял для высшей похвалы – Для радости рисунка непреложной, – Я б воздух расчертил на хитрые углы И осторожно, и тревожно. Чтоб настоящее в чертах отозвалось, В искусстве с дерзостью гранича, Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось, Ста сорока народов чтя обычай. Я б поднял брови малый уголок И поднял вновь и разрешил иначе: Знать, Прометей раздул свой уголек, – Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу! Я б несколько гремучих линий взял, Все моложавое его тысячелетье, И мужество улыбкою связал И развязал в ненапряженном свете, И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца, Какого, не скажу, то выраженье, близясь К которому, к нему, – вдруг узнаешь отца И задыхаешься, почуяв мира близость. И я хочу благодарить холмы, Что эту кость и эту кисть развили: Он родился в горах и горечь знал тюрьмы. Хочу назвать его – не Сталин, – Джугашвили! Художник, береги и охраняй бойца: В рост окружи его сырым и синим бором Вниманья влажного. Не огорчить отца Недобрым образом иль мыслей недобором, Художник, помоги тому, кто весь с тобой, Кто мыслит, чувствует и строит. Не я и не другой – ему народ родной – Народ-Гомер хвалу утроит. Художник, береги и охраняй бойца: Лес человечества за ним поет, густея, Само грядущее – дружина мудреца И слушает его все чаще, все смелее. Он свесился с трибуны, как с горы, В бугры голов. Должник сильнее иска. Могучие глаза решительно добры, Густая бровь кому-то светит близко, И я хотел бы стрелкой указать На твердость рта – отца речей упрямых, Лепное, сложное, крутое веко – знать, Работает из миллиона рамок. Весь – откровенность, весь – признанья медь, И зоркий слух, не терпящий сурдинки, На всех готовых жить и умереть Бегут, играя, хмурые морщинки. Сжимая уголек, в котором все сошлось, Рукою жадною одно лишь сходство клича, Рукою хищною – ловить лишь сходства ось – Я уголь искрошу, ища его обличья. Я у него учусь, не для себя учась. Я у него учусь – к себе не знать пощады, Несчастья скроют ли большого плана часть, Я разыщу его в случайностях их чада… Пусть недостоин я еще иметь друзей, Пусть не насыщен я и желчью и слезами, Он все мне чудится в шинели, в картузе, На чудной площади с счастливыми глазами. Глазами Сталина раздвинута гора И вдаль прищурилась равнина. Как море без морщин, как завтра из вчера – До солнца борозды от плуга-исполина. Он улыбается улыбкою жнеца Рукопожатий в разговоре, Который начался и длится без конца На шестиклятвенном просторе. И каждое гумно, и каждая копна Сильна, убориста, умна – добро живое – Чудо народное! Да будет жизнь крупна. Ворочается счастье стержневое. И шестикратно я в сознаньи берегу, Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы, Его огромный путь – через тайгу И ленинский октябрь – до выполненной клятвы. Уходят вдаль людских голов бугры: Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят, Но в книгах ласковых и в играх детворы Воскресну я сказать, что солнце светит. Правдивей правды нет, чем искренность бойца: Для чести и любви, для доблести и стали Есть имя славное для сжатых губ чтеца – Его мы слышали и мы его застали. вернутьсяАдалис А. Братство: стихи 1936 г. С. 8–9. «Луганский Слесарь» – К.Е. Ворошилов. вернутьсяРодина. Стихи и переводы ленинградских поэтов. С. 18. вернутьсяЖаров А. Избранная лирика. М., 1937. С. 3. вернутьсяГрузинские стихи и песни о Сталине. С. 29–30. вернутьсяРодина счастливых. Сборник стихов, посвященных выборам в Верховный Совет СССР. С. 36. вернутьсяГрузинские стихи и песни о Сталине. С. 162. вернутьсяГрузинские стихи и песни о Сталине. С. 78. вернутьсяБраун Н. Звенья: стихи. Л., 1937. С. 73. |
