Отсюда уже совсем недалеко до утверждения: Сталин растворен во всем – весь мир, вся природа есть отражение тех или иных его черт и свойств: «В каждой завязи, в каждом стебле / Имя Сталина мы прочли» (Г. Леонидзе)[924]; «Человек, проснувшись, взглянет в синеву / И увидит образ твой любимый» (И. Мосашвили)[925].

Разнообразные уподобления Сталина явлениям природы – очень часто встречающийся в стихотворениях советских поэтов 1930-х годов прием: «Он, как ветер с далеких широт» (Д. Алтаузен)[926]; «С ним дружат и Лена и Волга» (В. Гаприндашвили)[927]; «Того великого, простого человека, / Чье имя, как гроза во всей вселенной, / Дыханье жизни спертой очищает / И радость будит в сердце подневольном» (Д. Гофштейн)[928].

Впрочем, в большинстве стихотворений Сталин предстает не столько явлением, сколько повелителем природы, управляющим ею по своему божественному усмотрению: «Пред тобою тают / Ледяные горы / И молчит прибой» (Я. Колас)[929]; «Покорны тебе гора и река, / Сильней ты всех рек и гор» (Г. Леонидзе)[930]; «Воздухом синим, течением рек / Помощь пришлет тебе тот человек!» (С. Михалков)[931].

Неудивительно, что во многих стихотворениях Сталин косвенно или прямо сопоставляется с садовником (или, может быть, лучше сказать – с Садовником):

Образ Сталина-Садовника позволял советским поэтам неброско совмещать в портрете вождя социальное с сакральным: «Ходит за каждым цветком, за каждой былинкой простой / Сталин – великий садовник нашей страны родной» (Я. Виртанен);[933] «Земля казахстанская в пышном цвету, / И я, возрожденный, со степью цвету – / Взрастил нам цветы эти Сталин» (Орымбай);[934] «Глядит с мавзолея садовник, слегка улыбаясь» (Е. Полонская)[935]. В функции частной разновидности образа садовника предстает в стихах о Сталине жнец: «Ты высушил топи и дал урожай нам» (В. Кипиани)[936].

Можно привести очень много примеров из стихотворений поэтов 1930-х годов, в которых Сталин сопоставляется с солнцем. Такие уподобления, как и некоторые другие наши примеры, идеально вписывающие сталинский коллективный текст в многовековую традицию изображения властителя, были весьма удобны для использования в панегирических произведениях о вожде. Они предоставляли удобную возможность сервильным стихотворцам воспеть: а) животворящие тепло и свет, которые Сталин несет человечеству; б) сталинскую сверхчеловеческую способность пребывать одновременно во многих местах; в) его особое, высшее положение в ряду людей и явлений природы.

Многочисленные величания Сталина в качестве садовника, как и уподобления его разнообразным явлениям природы (в первую очередь солнцу), позволяли советским поэтам 1930-х годов избегать прямого называния руководителя государства Богом, что кричаще противоречило бы атеизму, агрессивно насаждаемому тогда в СССР. Однако некоторые стихотворцы, особенно те, которые могли себе позволить прикрыться пышными национальными традициями, почти прямо восхваляли Сталина как божество, прибегая к посредничеству перифраз, сравнений и метафор. Поэтому, хотя, разумеется, не только поэтому, столь большая роль в освоении сталинской темы в 1930-е годы была отведена представителям народов СССР. К уже приведенным выше примерам прибавим еще три, взятых из стихотворений соотечественников вождя: «Ты нас выковал» (В. Горгадзе)[937]; «И ты недостижимого достиг: / Ты пересоздал ум людей и душу» (Н. Мицишвили)[938]; «Спаяны мы, словно звенья, / Волей вождя непреклонной» (П. Яшвили)[939].

Чуть более тонкий вариант этого же льстивого приема заключался в отождествлении Сталина с едва ли не самым главным в античной мифологии богоборцем – Прометеем: «Он Прометеевым огнем согрел / Тебя, и ты, по старой сказки слову, / Из зуб дракона нижешь тучи стрел, / Орфей, с рабов сдвигающий оковы» (Н. Мицишвили)[940]; «Новые всходы лелея, / Соединяя народы, / С новым огнем Прометея / Стал ты на страже свободы» (П. Яшвили)[941].

Конечно же, стихи о Сталине-богочеловеке 1930-х годов не могли обойтись без мотива смерти за вождя и героической смерти по приказу вождя: «За тебя, любимый Сталин, / Жизнь отдам без колебанья» (Грузинская народная песня)[942]; «И те, кого несут в пожар зари / Наполненные газом пузыри, / И те, кто в Арктике, – они умрут, / Лишь скажешь ты: “За родину умри!”» (С. Сейфуллин)[943]; «Отец наш, мы жизни свои отдадим, / Умрем если нужно, но мы победим!» (И. Шаповалов)[944].

Одной из ключевых тем сталинского коллективного поэтического текста 1930-х годов была тема чрезвычайно затрудненной в реальности коммуникации с вождем. О личной встрече со Сталиным мечтали, как о любовном свидании: «Оробел, не знаю, / Как вождю сказать мне про любовь свою» (А. Александрович)[945]. Визуальный контакт со Сталиным-божеством описывался как едва ли не самая заветная мечта: «Ласточкой быть желал бы, / Ласточкой быстрокрылой, / Легкой и стройной телом, / Чтоб побывать в Кремле, / Чтобы хоть раз увидеть, / Как улыбнется Сталин, / Слушая речи новых, / Созданных им людей» (М. Муртазали)[946].

Отсюда особая функция в поэтической сталиниане 1930-х годов мотива рукопожатия, устанавливающего и удостоверяющего тактильную связь простого советского человека с богом: «Стахановцам помнится долго / Пожатие сильной руки» (В. Гаприндашвили)[947]; «В стороне, где звезды ярки, / Где обилие машин, / Где Великий Вождь – доярке / Руку жмет от всей души» (С. Гордеев)[948]; «Товарищ Сталин улыбнулся тоже / И подошел. Рукопожатьем молча / Они лишь обменялись, и тогда / Впервые в жизни комиссар заплакал» (В. Саянов)[949]; «Сам Сталин принял нас в Кремле, / Мы говорили там с вождем… / Кто мог мечтать у нас в селе, / Что руку мы ему пожмем!» (Н. Шубоссинни)[950].

Однако вожделенный контакт с вождем мог осуществляться не только прямо, но и через посредничество чудесных помощников, в первую очередь через повсюду развешанные и расставленные портреты Сталина (как через иконы). Такой способ описан, например, в одном из стихотворений Аделины Адалис: