Поначалу я не думал отвечать на этот риторический вопрос, который такие занятые люди, как трибун, ставят по ходу дела. Но я увидел мольбу в его глазах, и это сказало мне, что вопрос этот для него никоим образом не праздный. Он был одинок в жизни, и я видел, что он нежно любил своего отца. Руфин был человеком приземленным и, несомненно, надеялся на такой же простой ответ. По сути дела, это было невозможно, но я постарался как мог:

— В начале были боги и в конце будут боги — посередине ничего нет. Через наши жизни боги играют каждый свою роль, как лицедеи в действе. Ошибочно считать, что все идет одно за другим, как войско в походе, и что роль твоего отца, была сыграна прежде твоей. И ты не можешь надеяться на то, что поймешь бессмертие, поскольку оно не принадлежит нашему миру, где все имеет свой конец — даже этот холм, на котором мы с тобой сидим.

— Все это очень хорошо и во многом похоже на то, что я прежде слыхал от других, — грубовато ответил трибун, — но факт остается фактом, мой отец некогда жил среди нас, а теперь его нет. Откуда мне знать, куда он ушел?

— Думаю, он снится тебе по ночам, — отважился я, — и что истинно — твой сон или явь?

— Явь, конечно же.

— Друг мой, по возможности избегай этого «конечно», — ответил я. — Как ты можешь быть так уверен в ответе? Сейчас ты бодрствуешь, потому уверен, что явь — это истина. Когда ты спишь, то истина — это твой сон. Может, сон и есть истина, потому что во сне нет времени, а истина тоже времени неподвластна.

— Как это — неподвластна? — резко возразил он. — Я знаю, сколько мне лет, сколько я прослужил под орлами Империи. Я знаю, что жил при своем отце и что такого больше не будет, сколько бы я этого ни хотел.

— Истина — вне времени, поскольку нет ни грядущего, ни прошлого. Подумай — прошлое ты можешь видеть, это верно, поскольку оно хранится в твоей памяти. Настоящее — это мгновение столь ничтожное, что оно и не существует, и как только ты пытаешься схватить его, его тут же поглощает прошлое. Что до грядущего, то оно существует так же определенно, как и прошлое, хотя ты еще не можешь его видеть. Итак, если время что-нибудь значит, оно лишь движение — наш переход с одних подмостков на другие. И все же, поскольку прошлое и грядущее существуют одновременно, в один и тот же момент — в это самое мгновение, если пожелаешь… вот, уже ушло! — то движения нет, есть только созерцание целого.

— Это все само по себе хорошо, — скептически ответил трибун, — у нас в Александрии был учитель, который любил спорить о чем-либо таким вот образом. Но все равно — мы не можем видеть грядущего, потому оно разворачивается перед нами наяву, как книга в библиотеке, когда ты не можешь сказать, о чем будет следующая глава.

— Да, для нас это выглядит именно так, как ты говоришь, хотя могут быть и те, кому дано проникать дальше, сквозь тьму, — ответил я. — Бессмертные боги всемогущи и всевидящи, они видят все, что было и будет, от первой искры в кузне Гофаннона до Судного Дня и смерти Ллеу. Если они видят все это одновременно, то это не движение — это Невремя.

— Но мы-то не бессмертные боги и должны судить по своему опыту, — настаивал трибун, сидя рядом со мной на каменистом выступе.

— Да, мы не бессмертны. Но поскольку они могут видеть то, что сокрыто от нас, то истину тоже знают они, не мы. Наше существование в этом смысле лишь видимость, как, может быть, и во всех других отношениях.

Руфин задумчиво подергал себя за седеющую бороду. Я видел, что в своем жизненном одиночестве он размышлял о таких вещах куда чаще, чем считал.

— Ладно, друг мой, — уступил он с коротким смешком, — может, ты и прав. Я получаю (или получал) в Септоне приказы от дукса Мавритании, он — от магистер милитум из Африки, а тот, в свою очередь, от императора из Византии. Император знает обо всем, что происходит во всей Империи, а я лишь маленький человек, которому он доверил полномочия трибуна — так Господь ясно видит Свои творения во всей их полноте, а мы лишь маленькие фабулы, по которым и написана наша роль. Хотя в моем случае, думаю, я могу сказать, что эта роль не так уж и мала, поскольку, когда я ехал через всю Империю от Дары на востоке до Септона на западе, мне давали почтовых лошадей!

Согласно кивнув, я отстегнул застежку плаща. Ее острием я нацарапал на лишайнике, покрывавшем скалу рядом со мной, рисунок.

— Ты видел такое прежде? — спросил я, показывая на него.

Встав, он подошел поближе и внимательно рассмотрел рисунок. В ясном свете луны он увидел квадрат:

РОТАС

ОПЕРА

ТЕНЕТ

АРЕПО

САТОР

— Думаю, видел, — пробормотал он. — Солдаты иногда чертят такое на стенах казарм. Это что-то вроде талисмана, насколько я себе представляю. Ты знаешь, что это значит?

— Это имеет много значений, возможно, столько, сколько ты хочешь найти. «Сеятель направляет колеса упряжки с плугом». Когда зерно созреет, будет богатый урожай, но в какую сторону идет сеятель и когда зерно считается зрелым? Прочти его в одну сторону или обратно, все одно и то же, разве нет? Если будешь смотреть дольше, в рисунке этом ты увидишь другие — Солнце, к примеру, или Крест. Если ты заменишь буквы цифрами (я такое слышал), то ты сможешь вычислить возраст мира или как долго вращается небесный жернов. В росинке может отразиться целая гора, и если тронуть одну-единственную струну арфы, то звук вызовет всплеск целого океана потаенных чувств. Мы с тобой здесь, и весь многоцветный мир вокруг нас, и все мы, как говорят, всего лишь сочетание девяти видов элементов, что сияли вначале в расплавленном пламенеющем жаре горнила Гофаннона, которые Мат оживил своей рукой, умножив формы до бесконечности. Однако не мне ручаться за все это — кто я такой? Лишь дитя разумом.

Руфин сидел — сосредоточенный, поглощенный размышлениями. Я подозревал, что разум его сейчас занят не головоломкой ротас — сатор, а прошлым, и особенно одним моментом из прошлого. И чтобы отвлечь его от того, что, наверное, было больно вспоминать, я осторожно спросил о том, как он поступил на службу. Немного помолчав, он снова вернулся к своей повести:

— Да. Это было на второй год правления нашего нынешнего императора. Патриций Помпеи поднял войско, чтобы выручить Велизария после поражения под Дарой. Войска по большей части состояли из иллирийцев, фракийцев, исавров и скифов. Но нашей молодежи не терпелось заслужить лавры в предстоящей кампании, и они отправились в поход, и с ними и я. Это чары имени Велизария вели нас. Ему было всего двадцать пять, но мы все были уверены, что армия под его командованием разгромит великого персидского царя и все его легионы, когда пойдет на восток, чтобы взять все то, что некогда добыл Александр. Велизарий! Мы все носили плащи на его манер, подражали его иллирийскому акценту и заставляли нашего лирника, что ел с нами из общего котла, бренчать походные песни буцеллариев[78] этого полководца по десять раз за ночь.

Один-другой из наших горячих юнцов поклялись, что женятся на своих актерках (конечно же, их правильно было бы называть фокарии). прямо как Велизарий на своей Антонине! Любовницей Аполлоса была прославленная танцовщица Хелладия. Они были так близки, что ты почти что мог назвать их мужем и женой. Она нравилась мне — она была весьма привлекательна и, я думаю, не досадовала на нашу мужскую дружбу с Аполлосом. Как всем известно, лучшие танцовщицы — в Александрии, но я никогда не видел такой хорошенькой или изящной, как Хелладия.

Что же, меня понесло прочь вместе с остальными. Я заложил все, что у меня было, богатому цирюльнику, чтобы купить снаряжение (не было времени, чтобы попросить денег у матери, да она и все равно бы не согласилась, чтобы я бросил учебу). День, когда я прошел свою пробацию перед префектом, был единственным в моей жизни, когда я здорово перепил — если быть точным, надрался, как Силен. Мы начали с вечера с тридцати трех амфор лучшего книдского (на расходы нам было плевать), и когда я проснулся следующим полуднем, от вина осталась лишь головная боль да гул, навроде литавр гуннской кавалерии, а на языке было сухо, как в пыльной Фиваиде. Насколько помню, мне пришлось три дня отсиживаться в бане, прежде чем я пришел в себя. Голова еле варила. В ли игрушки я играл в первый и последний раз в жизни.