Мой Ястреб с укоризной посмотрел на меня. — Пусть даже все это верно, — убеждал меня он, — разве рядом с тьмой нет света? Разве может быть свет без тьмы или тьма без света? Разве одно не порождает другое? Чем ярче свет, тем чернее тень — там, где видишь мрак, ищи свет! Таков твой дар, Авагдду, и дали его тебе боги как на добро, так и на зло. Посмотри на этот каменный столб — зимой он не отбрасывает тени. Небеса, скалы, море — все едино серое, серое, как тюленья спина. Но вернись сюда в месяце Мехевин, когда берега покрыты желтым, море спокойно и солнце горит, как око Бели Великого, и посмотри, как прекрасно-клювые буревестники высиживают птенцов на теплых выступах этих скал! Подойди к этому камню, когда его ярко освещает солнце, и что ты тогда увидишь? Верной Своей Рукой напишет он тенями тебе имя той, что сыграла немалую роль в создании чудес Острова Могущества. Ибо под этим камнем покоится та, что была супругой Горлойса и матерью Артура, — Эйгир из омываемого морем Керниу.

Это не было для меня новостью, что прекрасно знал и Ястреб, и мы стали говорить об Острове Придайн, его разрушениях, угонах стад, клятвах, битвах, ужасах, странствиях, повестях о смерти, пирах, осадах, приключениях, побегах влюбленных и разорениях. Каждый из нас в свой черед рассказывал предания о захватах Острова Придайн со времен потопа, пока все не сложилось в стихи, перечисляющие королей, что владели Островом со дней Придайна, сына Аэдда Великого, до дней Эмриса и Артура.

Теперь сердце колотилось в моей груди так же сильно, как молот Гофаннона бьет по его кривой наковальне. Ибо Ястреб заговорил о королях наших дней, о Мэлгоне Гвинедцском и Уриене Регедском, и ждал, что я продолжу его рассказ. Заплетающимся языком рассказал я о Моргане маб Садурнине, о Риддерхе Щедром и Гвенддолау маб Кайдиау — о королях, которым еще предстоит править. Я видел их тем оком, которое Ястреб вырвал из моей глазницы, — и видел я то, за что и последний глаз отдал бы, только бы не видеть. Я почувствовал, как кровь забила из пустой глазницы, как туман сгустился надо мной — кровавый туман битвы при Ардеридде! Там лежит господин мой Гвенддолау, безжизненный, пронзенный копьями врагов, и черный ворон сидит на белой его груди, и куча трупов под ним. На поле том лежали обезглавленные, окровавленные тела, головы без тел, изрубленные, иссеченные руки и ноги, грудами, словно лососи в неводе. Лежали они нагие, как бледные личинки, и куча эта шевелилась и стонала, проклинала и содрогалась.

Хотя отрубленные руки и сжимали блестящие мечи и губы отсеченных голов шевелились, ни жизни, ни смысла не осталось на поле Ардериддском в тот день. Тени погибших улетели, крича, как летучие мыши, в темные рощи Келиддона, по левую сторону Стены, что разделяет мертвых и живых. Все рассыпалось на части. Адданк Бездны содрогался в корчах в своем ущелье, бешено бился в бездонных глубинах. Воды Океана высвободились, море гигантской волной хлынуло на сушу, солнце почернело и застыло в небесах. Огромные языки пламени вырывались из-под северных льдов и лизали небо. Адданк разинул свою зубастую пасть от неба до земли, и черный диск, что раньше был солнцем, покатился в нее, и все страшное это видение и меня самого затянул кровавый туман битвы при Ардеридде.

Не было ни верха, ни низа, ни правой, ни левой стороны, ни образа, ни формы Я лежал мертвым в моем горседде на горе Невайс. Больше не было ни Острова Могущества, ни его королей. Да и никогда не было. Источник знания иссяк — без поэтов и поэзии короли и их родословные были забыты, двенадцать битв Артура значили теперь не более, чем двенадцать борозд, что пропахал какой-нибудь крестьянин, величие Уриена Регедского, и Кинана Гаруйна, и Миниддауга из Айдирна погибло вместе с хвалебными поэмами Талиесина и Анайрина.

Волшебные стихи, которые создавали рыб в ручьях, плоды на деревьях, водопады и леса у подножья гор, разделяя Инис Придайн на четыре части и Середину. — ныне они рассыпались, перемешались, все шло то туда, то обратно, как в магическом квадрате «Ротас — Сатор», или рассыпалось, как мозаичный узор на полу разрушенных дворцов, что как головоломка для мудрого — вот здесь глаз, здесь кусочек развевающегося платья, там — кусочек дельфиньего хвоста.

Волшебный жезл Гвидиона сломался, и все предметы сотворенного мира, более не связанного пространством и временем, плавали в бессмысленном беспорядке. Не было более поколений, чтобы их считать, не было расстояний, и, раз некому было наблюдать прошлое, прошлого тоже больше не было — ибо что такое прошлое, как не то, что видит поэт своим внутренним взором?

Я громко вскрикнул и прекратил свой небезопасный разговор с Ястребом Гвалеса. Он улетел, и все чайки, что парили над морем Хаврен, эхом откликнулись на мои вопли. Море внизу было ровным и спокойным, как доска для игры, и сверкало, как Серебряная Рука Нудда, а тюлени на краях скалы пели приятным хором, успокаивая мой растревоженный дух. Я осознал тогда, что дар, доставшийся мне, обоюдоострый. У него есть правая и левая сторона. Я слишком много выпил из Источника Чудесной Головы и на своем опыте понял, что чрезмерное знание без связи с видениями в конце концов есть конец концов.

Такова была беседа Мирддина и Ястреба Гвалеса.

Спустившись по черной скале к краю воды, я увидел ожидавшего меня одноглазого Лосося из Ллин Ллиу. По волнам наступающего прилива отнес он меня на своей спине к Каэр Ллив, Сияющей Крепости. Там Мабон маб Модрон заживил мою кровоточащую глазницу — уродства он не излечил, но боль ушла. Могучее море Хаврен шаловливо и царственно плескало волной на берега. По правую руку от меня я увидел хрупкие коракли, весело сновавшие вдоль берегов под круглыми холмами Дивнайнта, соленый ветер доносил до нас далекие крики рыбаков, звавших мальчишек, что собирали водоросли на широкой ровной отмели. Дивнайнт — красивый край лесистых ложбин, солнечных склонов и пестрых пастбищ. Но имя его — глубина, дивн, и глубоко темное море, что плещет на его берега.

Прекрасным показалось мне море, дом кораблей, над которым парили чайки. Прекрасны и сильны были белогривые кони Манавиддана, что неслись рядом с нами. Теперь, имея такой глаз, мог я думать о прекрасном, сотворенном Гвидионом, ибо эго был глаз поэта, Талиесина с сияющим челом. Все это — смеющийся океан, пенный, неуемный, океан с белыми чайками, с летящими тенями облаков — все это может охватить ауэн поэта. Куда унесет ветер дыхание поэта? Умирают ли его слова, когда замолкает он среди шумных одобрительных возгласов королей и князей? Нет, они живут вечно в пенье ветра, доносящего сюда отдаленную музыку небесных сфер, и в выложенных драгоценными камнями письменах свода небесного.

Некогда проходил я зеленым лугом в долине Ллойвенидд.

Для меня он был таким же, как и любой другой в этом плодородном краю, но случай заставил меня обернуться, и я увидел, что полчища искусных пауков заткали легкой паутинкой все травинки. Луг, покрытый легчайшей вуалью, весь серебрился, и была эта паутина так замысловата и прекрасна, что вряд ли такое мог бы сделать даже Дивный Народ, тки они хоть целый год и один день в своих зеленых холмах. И все же я никогда не увидел бы такого чуда, если бы не случайный луч золотого солнца, всевидящего ока Бели маб Бенлли, который выхватывает то, что скрыто от взгляда. Золотой взгляд у Талиесина, и бессмертны его видения!

Но где сам Талиесин? Конечно же, вот он скачет рядом со мной, кивает и улыбается, подпевая детской песенке Эльфина:

Несколько мгновений я в замешательстве оглядывался по сторонам — на Эльфина и Рина, что рысили впереди нас, на хвост отважного отряда, что змеей вился по мощеной дороге, идущей через Регед на юг. При первом взгляде на них я с ужасом подумал, что все они мертвы и идут в мрачные Чертоги Аннона, с бледными, закинутыми вверх лицами, в одеждах, залитых кровью, с открытыми в безмолвном крике ртами и мотающимися окоченевшими руками. Но затем я вдруг осознал, что просто они все слишком развеселились от этой дурацкой песенки Эльфина и закидывают головы в мощном хоре, с пылающими лицами размахивая в такт кулаками.