Были ли это смуглые враги ангель-кинн, говорившие на трескучем наречии веалов, или далеко забравшиеся поселенцы из их собственного народа, стойкие почитатели Ведена, понять было невозможно. Кто бы они ни были, кучка хижин среди зарослей утесника там, внизу, показалась наблюдателям на гребне холма самой дальней границей Срединного Мира.

На дальней стороне широкой равнины поднимался темный ряд угрюмых обрывистых холмов, ограждавших весь этот край с севера. Красный отблеск садящегося солнца на них не попадал. И на этом высоком крутом откосе короли едва могли рассмотреть свою тропу, которая, пройдя ниже мощеной дороги, через заливные луга, карабкалась по глубокой расщелине среди скал.

Сидя верхом на коне на склоне южных холмов рядом с согнувшимся под ветром ясенем, Кинрик окинул взглядом этот пустынный вид. Теперь он понял, что ворон на самом деле вел их верно, поскольку на гребне холма перед ними, на хмуром небе вырисовывались темные очертания огромного могильного кургана. Он возвышался высоко над долиной, мрачный и черный, как припавший к земле волк, что лежит, подняв широкую морду, чтобы поймать резкий ветер, летящий с востока. И, словно отвечая его мыслям, черная птица хрипло каркнула в вышине, паря над ним на волне ветра, поднятого биением его могучих крыльев.

Кинрик понял, что перед этим курганом ему предстоит встретить свой вирд, и приказал войску пересечь заливные луга и подняться на противоположные вершины. Стойкие шлемоносцы, пересекли они мощеную дорогу под цокот конских копыт, разбрызгивавших воду на броде, и подъехали к подножью скалистого утеса. Там им пришлось спешиться и вести коней в поводу, отважно взбираясь по узкой тропке вверх по холодному крутому склону. Ночь окутывала мир своим темным плащом — настали сумерки, час, когда огнедышащий страж курганного сокровища рыщет вокруг своего логова, все сжигая и извиваясь в своем безжалостном гневе. Отважные воины плотно шли друг за другом вверх по тропе, пока вдруг как-то сразу не оказались на вершине, где увидели темные очертания кургана на ночном небе.

Вокруг кургана плясали могильные огоньки, что послужили сигнальными кострами войску в ночной дороге. У подножья кургана они были бледными и тянулись вверх, окружая курган стеной алых и белых щитов, сдвинутых край к краю, которой ни одному воину не проломить. Река пламени струилась вокруг кургана — так Мировой Змей опоясывает землю. Ни одному человеку не пересечь этой огненной границы живым, но Кинрик, седобородый мудрый король, и Беовульф, сын Эггтеова, величайший из воителей, что когда-либо жили на земле, оставили войско на дороге и приблизились к огненному кольцу.

Показалось королям, что за мечущимися тенями в кругу пламени увидели они огромное дерево, тянущееся из вершины кургана. Оно было таким высоким, что казалось, будто бы оно достигает самого звездного неба, где ярко блещет на закопченных стропилах небесного чертога Карлес Вэн.

На дереве висело нагое изможденное тело, и холодное пламя окутывало его пляшущими тенями. На его плечо опустился ворон, который выклевал глаз из его глазницы и стал срывать мясо с костей. С нагого трупа падали куски гнилого мяса и личинки, и огромный вепрь у подножья дерева пожирал их.

Тело повешенного было все переломано и скручено, и тень окутывала его лицо — Гримес врасен. Но теперь старые воины поняли, что пришли они к волчьему дереву на холодном ветру, что к закату от Вэль-хеаллы, и что раскачивается на нем сам Владыка Виселиц, скача на страшном жеребце к пасти Хель. Некоторое время думали они, что он мертв, но затем в холодной ночи на вершине продуваемого ветром утеса услышали его хриплый смех.

— Зачем прилетел, ворон? — прокаркал он своему мрачному товарищу. — Откуда прилетел ты ввечеру с окровавленным клювом? Лохмотья плоти на твоих когтях, вонь гнилого мяса исходит из клюва твоего. Сдается мне, был ты на месте, где рядами лежат трупы!

Черноперый брат орла вытер клюв и, наклонив голову, ответил:

— Я летел тропой Кинрика, сына Кердика, с той поры, как вылупился из яйца.

Повешенный на миг замолк, затем ответил голосом, казалось, полным муки от усталости и страданий:

— Тогда алой дорогой прилетел ты, сырой дорогой, дорогой побоища. Если это твой путь, то да будет тебе пир в конце его, столь же обильный, как и у героев в Вэль-хеалле! Ты прилетишь на поле, где от трупов будет так тесно, что пятки бойцов будут скользить на рассеченных лицах убитых. Многие останутся там на поживу воронам, плоть их будут рвать кривые клювы голодных орлов — гусь трупов набьет брюхо до отвала на пиру мертвых! Но таков путь бесстрашных князей — пасть в бою, окружая своего короля тесным кругом даже в смерти.

Но почему страшишься таких речей ты, седобородый сын Кердика, и ты, могучий герой ведеров, убийца чудовищ в чертоге и болоте? Какой воин-король ждет Анатирма, Червя Ауна[188], безболезненной смерти от старости? Лишь герой, сраженный копьем или зарубленный острым мечом, может войти в великие врата Вэль-хеаллы и пировать вместе со мной!

Тогда поняли князья, с кем говорят они, чье это тело висит на курганном ясене.

— Верно, это Владыка Повешенных, — сказал Кинрик Беовульфу, — могучий в битве, которому хватает и одного ока. Если хочешь встать с ним лицом к лицу, то наклони голову и посмотри здесь, под моей рукой, где я упираю ее в бок. Ты должен осенить свои глаза знаком победы, если хочешь познать взгляд бога войны.

Но могучий сын Эггтеова, троллеубийца, владыка ведеров и геатов, сердито рассмеялся на эти слова и мрачно прорычал:

— Даже Владыки Убитых не устрашится убийца Гренделя и его родительницы! В хватке моей — сила тридцати мужей. Этим светлым мечом Нэглингом встречу я Разжигателя Битв. Думаю я, не будет законным уложить на войне разжигающего войну бога, ежели он выйдет против меня со своим Копьем!

Нагой повешенный рассмеялся в ночной тьме на эти нахальные слова, хотя ворон все клевал его отстающую от костей плоть.

— Ты храбрый человек, Беовульф, сын Эггтеова! Приятны мне такие слова, и много сделаю я для тебя, когда придешь ты пировать в мой медовый чертог. Сдается мне, ты меня не боишься — но почему тогда ты ищешь меня здесь, на моем древе на ветру? Дам я тебе совет: не выходи ночью, разве что тебя поставят в дозор или будешь искать место облегчиться. Думается мне, что ты сюда пришел не за первым и не за вторым. Хотя ты и презираешь мое Копье, мои слова будут хоть сколько-то полезны тебе.

Не смейся над стариком, троллеубийца! Часто мудрые слова исходят от того, у кого сморщенная кожа, обвисшая, высохшая, таятся они среди изношенных внутренностей! Не всегда был я таков и не всегда есть я таков, каким ты видишь меня сейчас. Много раз обнимал я на ложе дочь тана — белой была ее нежная кожа, когда пробуждалась она от стрел утреннего солнца. Среди тростников ждал я, под крышей коровника, под повозкой на грязном дворе — пусть отцы и мужья следят как могут — всегда я добивался своего!

— Говорят люди, что ты обманщик, — ответил Кинрик из-за могильных огней. — Хотя ты и клялся на священном кольце, ты же все равно украл у великанов мед поэзии и магические руны. Верно ли это или нет, о Даритель Побед?

При этих словах тощий висельник испустил тяжкий стон. Из разрыва в несущихся по небу облаках на миг выглянула луна и осветила его истерзанное тело, и вид его изрубленной и изорванной плоти пробудил жалость в сердцах закаленных битвой героев.

— Правдивы слова твои, о сын Кердика, — я действительно украл мед и забрал руны. Но, сдается мне, не людям роптать на мой обман, ибо жестокую цену я заплатил. Девять ночей висел я на качавшемся на ветру виселичном дереве, целых девять ночей, одна за другой, висел я, пронзенный Копьем, посвященный себе же самим собой, висел на виселичном дереве — кто ведает, откуда идут его корни? И никто не пришел принести мне хлеба, никто не подал рог, чтобы напиться. Я смотрел вниз, я похитил руны. Вопя, я схватил их и лишился чувств.