— В каком смысле?

Карсон встал и подошел к директору, стоящему около ограждения.

— Вчера я провел всю вторую половину дня, делая собственную экстраполяцию на основании записей Барта. Мне стало гораздо проще увидеть моменты удач и поражений, как только я отделил их от других его рассуждений. Доктор Барт очень близко подошел к решению проблемы, прежде чем потерял надежду и опустил руки. Он обнаружил активные рецепторы вируса Х-гриппа, которые делали его смертоносным, а также комбинацию генов, кодирующих полипептиды таким образом, что они вызывают перепроизводство спинномозговой жидкости. Он сделал все самое сложное. Для своей диссертации я разработал технологию рекомбинации ДНК, в ней используется определенная длина волны дальней области ультрафиолетового спектра. Нам осталось только отсечь смертоносную цепочку генов специальным энзимом, активируемым ультрафиолетом, создать новую комбинацию ДНК — и готово. Все последующие поколения вируса будут безвредны.

— Но это еще не сделано, — заметил Сингер.

— Я проводил такой опыт по меньшей мере раз сто. Не с этим вирусом, разумеется, а с другими. Доктор Барт не знал об этом методе. Он пользовался более старым способом сплайсинга^[22] генов, который выглядит довольно грубым по сравнению с новым.

— Кто про это знает? — спросил Сингер.

— Никто. Я только вчерне набросал план работ, но пока не проводил никаких экспериментов. Впрочем, я не вижу причин, по которым мы могли бы потерпеть неудачу.

Директор замер на месте, внимательно вглядываясь в лицо ученого. Затем он бросился вперед, схватил его правую руку и принялся энергично ее трясти.

— Фантастика! — возбужденно воскликнул он. — Поздравляю!

Карсон сделал шаг назад и прислонился спиной к перилам; его немного смутил энтузиазм Сингера.

— Ну, для поздравлений еще рано, — сказал он, вдруг засомневавшись, правильно ли поступил, что так рано поделился своими мыслями с начальником.

Но директор его не слушал.

— Я должен немедленно отправить электронное письмо Бренту, сообщить ему новость, — сказал он.

Карсон открыл рот, чтобы возразить, но тут же снова его закрыл, ведь только сегодня Скоупс предупреждал его, чтобы он не забывал о скромности. Но интуиция подсказывала ему, что его метод принесет результаты. Работа над диссертацией это подтвердила множество раз. К тому же энтузиазм Сингера был приятным разнообразием по сравнению с сарказмом Брендон-Смит и холодным профессионализмом де Ваки. Карсон обнаружил, что ему нравится Сингер, этот лысеющий, полный, добродушный профессор из Калифорнии. Он был так мало похож на бюрократа и так забавно искренен. Карсон сделал еще глоток бурбона, окинул взглядом террасу, и у него загорелись глаза, когда он увидел старую гитару «мартин», принадлежавшую Сингеру.

— Вы играете на гитаре? — спросил он.

— Пытаюсь, — ответил тот. — В основном блюграсс.^[23]

— Вот почему вы спросили про мое банджо, — сказал Карсон. — Я им увлекся, когда слушал концерты в кафетериях Кембриджа. Играю я ужасно, но мне нравится уродовать великие произведения Скрагтса, Рено, Кита и других богов банджо.

— Будь я проклят! — расплываясь в улыбке, вскричал Сингер. — Я и сам сейчас разучиваю ранние вещи Флэта и Скраггса. Ну, знаешь, «Shuckin' the Сorn», «Foggy Mountain Special» и прочие. Нам следует вместе сбацать парочку. Иногда я сижу здесь на закате и перебираю струны. Естественно, вызываю у всех отвращение. Это одна из причин, почему тут в этот час так пусто.

Они встали. Ночь вступила в свои права, и воздух стал заметно прохладнее. За ограждением балкона Карсон слышал звуки, которые доносились со стороны жилого комплекса: шаги, обрывки разговоров, возникающие тут и там, иногда смех.

Они вошли в кафетерий — кокон света и тепла в бескрайней ночи пустыни.

Чарльз Левайн притормозил около «Риц-Карлтон», и его «форд фестива» тысяча девятьсот восьмидесятого года выпустил огромную тучу дыма, когда остановился у широких ступеней отеля. Швейцар двинулся к нему с нахальной медлительностью, не скрывая того, что машина и тот, кто сидит внутри, вызывают у него отвращение.

Не обращая на него внимания, профессор выбрался из автомобиля и остановился на покрытых красным ковром ступеньках, чтобы снять большой клок собачьей шерсти со своего смокинга. Пес умер два месяца назад, но его шерсть еще была повсюду.

Левайн поднялся по ступенькам, другой швейцар открыл перед ним позолоченные стеклянные двери, и ему навстречу поплыли изысканные звуки струнного квартета. Войдя, Левайн мгновение постоял, прищурившись, в ярком свете холла, но его тут же окружила группа репортеров и со всех сторон начали вспыхивать фотокамеры.

— Что такое? — спросил профессор.

Заметив его, к нему тут же подскочила Тони Уилер, консультант фонда Левайна по связям со средствами массовой информации. Отпихнув локтем репортера, она взяла профессора под руку. Ее каштановые волосы были тщательно уложены, костюм, сшитый на заказ, поражал строгостью, и она на все сто выглядела профессионалом по связям с общественностью: уравновешенная, изящная и беспринципная.

— Извините, Чарльз, — быстро проговорила она. — Я хотела вам сказать, но мы нигде не могли вас найти. У нас потрясающе важная новость. «Джин-Дайн»…

Левайн заметил знакомого репортера, и на его лице появилась широкая улыбка.

— Добрый вечер, Арти! — крикнул он, освобождаясь от Уилер и подняв обе руки вверх. — Рад видеть, что четвертая власть так активна. По одному, прошу вас! Тони, скажи им, пусть на время перестанут играть.

— Чарльз, пожалуйста, послушайте меня. Я только что узнала, что… — напряженно проговорила Уилер.

Ее голос утонул в громких вопросах журналистов.

— Профессор Левайн! — начал один из них. — Правда ли…

— Я сам выбираю, кто мне будет задавать вопросы, — перебил его Левайн. — А теперь успокойтесь, все. А вы, — он показал на женщину, стоящую в первом ряду, — начинайте.

— Профессор Левайн, — крикнула журналистка, — не могли бы вы подробнее рассказать об обвинениях, выдвинутых против «Джин-Дайн» в последнем номере «Генетической политики»? Говорят, вы начали личную войну против Брентвуда Скоупса…

Ее неожиданно перебила Уилер, и ее голос разрезал воздух, точно порыв ледяного ветра.

— Минуту, — резко проговорила она. — Эта пресс-конференция посвящена премии «В память холокоста», которую профессор Левайн должен получить, и не имеет никакого отношения к конфликту с «Джин-Дайн».

— Профессор, пожалуйста! — не обращая на нее внимания, выкрикнула журналистка.

Левайн наставил палец на другого репортера.

— Ты, Стивен, о, ты сбрил свои великолепные усы. Эстетическая ошибка с твоей стороны.

По толпе прокатился смех.

— Моей жене они не нравились, профессор. Они щекотали…

— Достаточно, не стоит продолжать.

Раздался новый взрыв хохота. Профессор поднял руку.

— Вопрос?

— Скоупс назвал вас, цитирую: «опасным фанатиком, инквизицией в лице одного человека, выступающей против медицинского чуда, каким является генная инженерия». Вы можете прокомментировать его слова?

Левайн улыбнулся.

— Да. Мистер Скоупс всегда умел красиво говорить. Но не более того. Это слова, наполненные «шумом и страстями».^[24] Вы ведь все знаете, чем заканчивается эта строка.

— Он также сказал, что вы пытаетесь лишить множество людей медицинских достижений, которые дарит наука. Например, лечения болезни Тея — Сакса.

Профессор снова поднял руку.

— А это уже более серьезное обвинение. Я не говорю, что я против генной инженерии. Я возражаю против терапии зародышевых клеток. Вам известно, что существует два вида клеток: соматические и зародышевые. Первые умирают вместе с телом. Вторые — репродуктивные клетки — живут вечно.