— Что случилось?

Но Лимбург-Штирум уже подошел ко мне и, поздоровавшись, спросил:

— Вы надеетесь, что вам удастся проехать в безопасности?

Я изобразил на своем лице недоумение и ответил:

— А почему нет?

— Но ведь вы немец!

— Немец? Я? Что вы, я никогда не был немцем, я швейцарец! Когда вы меня встречали в Берлине, я работал в швейцарском посольстве. [68]

Он смотрел на меня ошарашенный. Все время путешествия он наблюдал за мной. Разумеется, он прочел мое имя — Э. В. Гаше — на двери моей каюты, равно как и на моем месте за столом, но был уверен, что в Берлине он знал меня не под этим именем. Каждый раз при виде его я испытывал странное ощущение: мне казалось, что вот-вот он вспомнит, кто я, поэтому я старался всячески избегать его.

Тем временем «Нордам» продолжал свой путь, и, наконец, с левого борта показались известковые горы английского берега. Я рассматривал их со смешанным чувством. Целый день понадобился, чтобы миновать это место, и время от времени я чувствовал необходимость заходить в бар, чтобы придать себе больше храбрости. Известковые горы все ещё не исчезали. В среду 13 августа, в 7 часов утра, когда я находился в ванной, один из официантов постучал в дверь и сказал:

— Несколько английских офицеров хотят поговорить с вами.

Это была самая мрачная минута в моей жизни. Никто на моем месте, совершивший в Америке все то, что я считал своим долгом, и имеющий фальшивый паспорт, не стал бы торопиться говорить с английскими офицерами вблизи белых гор их страны. Во всяком случае, не раньше завтрака. Но у меня не было выбора. Эти джентльмены хотели меня видеть, и ничто не могло меня избавить от их приветствия.

Я вытянул шею и стал прислушиваться. Других пассажиров офицеры не спрашивали, они побеспокоились исключительно ради моей персоны, и я должен сказать, что был тронут. Я тотчас же подумал, что моя тайна раскрыта, а поэтому единственное средство, остающееся в моем распоряжении, — это пуститься на «блеф».

Поднявшись в халате на палубу, я встретил там двух офицеров в сопровождении десяти солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками.

— Вы г. Гаше?

— Да, что вам угодно?

— Мы получили приказ отвезти вас с собой.

— У меня нет никакого намерения высаживаться здесь. Я еду в Роттердам.

— Крайне сожалею, но если вы отказываетесь, то нам приказано взять вас силой.

— Если вы намереваетесь применить силу, то мне остается лишь повиноваться, хотя я швейцарский гражданин. Но прежде чем покинуть пароход, я прошу разрешить мне послать [69] телеграмму швейцарскому посланнику в Лондоне. И, кроме того, мне надо одеться и в особенности позавтракать. Надеюсь, вы согласны с этим?

— Сколько времени вам нужно?

— Около двух часов.

— Очень хорошо. Мы вернемся в половине десятого.

В точно назначенное время англичане вернулись на борт и вежливо попросили швейцарского джентльмена пересесть на катер. Меня доставили на борт английского вспомогательного крейсера, где продержали три дня в кабине капитана. Утром, днем и вечером английские офицеры подавали мне бутылку шампанского и старались поддерживать хорошее настроение у швейцарского гражданина, которого они так искренне жалели. Как-то вечером один из офицеров открыл мне свою душу; он пробыл семь лет консулом в Карлсбаде, он знал все немецкие диалекты и был в состоянии определить, можно ли того или иного человека считать подданным «нейтрального» государства. Ему надоело каждый раз вмешиваться, когда в Ла-Манше находили подозрительного пассажира. Всеми этими историями он был сыт по горло.

— Но, — сказал он, — в Лондоне имеется такой субъект, который никогда не хочет считать себя побежденным, и, когда мы снимаем «нейтрала», приходится идти до конца и всячески изощряться. Представьте себе старого ворчуна, стоящего во главе разведки и страдающего навязчивой идеей, что все «нейтралы» — подозрительные люди.

— Кто он?

— Адмирал Холл.

* * *

Последний день моего плена на борту крейсера принес мне сюрприз. Мне устроили очную ставку с моим глухим американским другом, которого тоже сняли с «Нордама» как подозрительного пассажира. Один офицер задал ему вопрос, указав на меня.

— Обождите одну минуту, — закричал мой друг и медленно начал доставать из футляра свою громадную слуховую трубку. Но электрическая батарея отказалась сразу действовать; он начал поворачивать разные винтики и, наконец, сказал офицеру:

— Извините меня, одну минутку, — после чего он приставил свой аппарат к уху и заорал: — Что вы говорите? [70]

Офицер увидел, что вся эта сцена с очной ставкой провалилась; с недовольным видом он отвернулся, не удостоив его даже ответом. Мой друг закричал:

— Что говорят все эти люди? — после чего он начал шагать по палубе, размахивая своей слуховой трубкой и расспрашивая стоящих вокруг него офицеров:

— Что вам угодно? Что вы сказали?

С ним дело обстояло благополучно, так как у него был настоящий паспорт, и ему нечего было бояться. Мое положение было гораздо серьёзнее.

Нас высадили в Ремсгейте. Два раза нас обыскивали, два раза проверяли наши бумаги. В промежутке между этими обысками нас отвезли в отель и очень любезно угостили чаем.

В зале я заметил официанта, которого я уже где-то видел и которого я скоро узнал. Он служил в Берлине в «Бристоле», где я часто бывал. За чаем я сообщил об этом приятном открытии моему глухому приятелю.

— Это уже ваш второй по счёту «приятель», которого мы встречаем, — ворчал он. — Абсолютно нет никакой возможности поехать куда-нибудь, чтобы не встретить ваших знакомых.

Мы вернулись в контору.

— Будьте добры оставить ваши паспорта для проверки.

Войдя в помещение для сдачи паспорта, я тотчас же увидел в одном углу моего официанта из «Бристоля». Я старался быть хладнокровным. Дежурный чиновник Дэдли Уорд, член парламента, важная персона, задал мне те же вопросы, на, которые я отвечал уже утром. Вдруг в углу раздался резкий голос, полный ненависти и бешенства:

— Не говорите глупостей! Вы капитан Ринтелен из Берлина.

Я даже не моргнул глазом, так как уже прежде заметил этого человека, и самым спокойным тоном отвечал на задаваемые вопросы.

— Субъект, выдумывающий идиотские истории в своем углу, меня не интересует. Очень жаль, что терпят присутствие таких невоспитанных людей.

Но этот человек опять вскипел:

— Довольно! Вы — немецкий капитан Ринтелен; я вас давно знаю.

Было бы подозрительно с моей стороны не отозваться и продолжать игнорировать его; я поэтому повернулся к нему, и спросил удивленным тоном:

— Что вам угодно? [71]

«Глухой» американец присоединился ко мне и, прилаживая свою слуховую трубку, закричал:

— Что говорит этот человек? Что ему нужно от меня? Или, быть может, он с вами говорит?

Когда он, наконец, приладил свою трубку, я закричал ему в трубку:

— Тут один утверждает, что я... — и, обратившись к официанту, спросил. — Какое имя вы назвали? Будьте добры произнести эту фамилию по буквам.

Началось смешение букв, путаница между немецким «а» и английским «э». Фамилии, какую я произнес на ухо американцу, никогда не существовало; все звуки были искажены; мы продолжали спорить, пока, наконец, американец положил свою трубку в футляр и сказал:

— Хватит, с меня довольно.

На что я ответил:

— Везде встречаются невоспитанные люди, которые любят вмешиваться в дела, их не касающиеся.

Нетерпеливым жестом офицер дал знать официанту, который был бельгийцем, чтобы тот оставил помещение; затем он пошел сообщить по телефону, что, по-видимому, произошла ошибка. К моему великому удивлению и величайшей радости, нам разрешили вернуться на борт «Нордама». Наш багаж находился на борту, и я уже мысленно приветствовал свою родину.

Но, спустя некоторое время, к пароходу подошло дозорное судно, и находившийся на нем английский офицер отдал через мегафон приказ: «Вернитесь!».