Чем ближе к шатру, тем более было шуму и толкотни в народе. Картина этого буйного сборища была чрезвычайно разнообразна. Один ехал верхом, другой шел пешком, один в дорогом красном жупане и в сопровождении слуг, другой в бедной сермяге в кругу своих забияк-товарищей, жадно посматривавших на всякого пана. Мещане отличались по большей части синим цветом, но это не были нежинские: те шли на раду со стороны города, а эти, съехавшись под Нежин из других городов, стояли в поле вокруг Романовского Кута куренями с сельскою чернью, и теперь вместе с нею толпились возле веча.
Гвинтовка велел ехать впереди себя казакам, а то бы не продраться ему сквозь толпы народа к шатру.
— Дорогу, дорогу пану есаулу нежинскому! кричали с поднятыми вверх нагайками казаки.
— Э! Это наш князь! сказал один мещанин. Постой-ка, не долго будешь княжить!
Но другой остановил его:
— Не слишком, брат, храбрись против этого пана:
Я кое-что слышал про него от запорожцев.
— Что ж ты слышал?
— Слышал такое, что не слишком храбрись против него, — вот что!
Между тем по другую сторону Гвинтовки, пока казаки раздвинули перед ним толпу, Петро слышал такой разговор.
— Как ты думаешь? Чей будет верх?
— А чей же, если не Ивана Мартыновича?
— Э, погоди еще! У Сомка, говорят, в таборе довольно пушек и черного пшена: есть чем заглянуть в глаза Бруховцам... А он-то не таков, чтоб отдал добровольно бунчук и булаву.
— Будут наши и пушки, когда Бог поможет. Казакам уже давно надоело стоять у старшины у порога. Кто не в кармазинах, тот и за стол с ними не садись...
Пробравшись немного вперед, Гвинтовка и его спутники опять были остановлены.
— Правда ли, спрашивал один голыш другого, что вчера хоронили войтенка?
— Это еще не диво, отвечал тот, а диво то, что чуть ли не все нежинские казаки шли с мещанами за гробом. Похороны протянулись чрез весь город, так что голова была на Беляковке, а хвост на Козыревке...
Еще раз остановился наш поезд. Повстречался Гвинтовка с каким-то знатным старшиною, который начал рассказывать, как Сомко встретился с Бруховецким у царского полномочного посла, князя Гагина. Князь еще утром пригласил к себе казацких старшин на совет. — И там-то было послушать, как Иванец приветствовал Сомка!
— О, Иванец собака! сказал, понизив голос, Гвинтовка: — уж только в кого вцепится, то не отстанет. Как же решили быть раде? По нашему?
— Конечно. Решили, чтоб старшина собралась избрать гетмана в шатер, а чернь чтоб сама по себе избирала, кого пожелает.
— И Сомко согласился?
— Согласился поневоле; только видишь: наш Бруховецкий ведет своих пешком и без оружия, по уговору, а Сомковцы величаются на конях и в полном вооружении. Сомко, я слышал, хочет стрелять из пушек, если рада кончится не по его вкусу.
На это Гвинтовка засмеялся и сказал:
— Пускай себе стреляет на здоровье!
Так потолковавши, приятели пожали один другому руку и расстались, значительно кивнувши головою.
Смотрит Петро — тут и кузнец толкается промеж народа, с молотом на плече.
— Ты чья сторона, Остап? Запорожская? спрашивает его пастух с длинным деревянным крючком в руке.
— Чтоб они пропали тебе все до одного, эти проклятые запорожцы!
— Как! За что это?
— За что? Есть за что!.. Гм!... Сказано: не вірь жінці, як чужому собаці.
— О? Неужели запорожец станет подбиваться к женщине?
— Ого! Ты еще не знаешь этих пройдисветов! Это, если хочешь знать, самые канальи.
— Ой?
— И не ой! Вчера зазвали меня в кош, как-будто и добрые: «Там у нас то да се нужно перековать, а у нас такого искусного кузнеца, как ты, не было и не будет». Зазвали, да и давай угощать. Я ж там пью, веселюсь, а они у меня дома беду творят... Возвращаюсь утром, проспавшись, домой, а дома уже кто-то похозяйничал...
— Да это, брат, тебе так на похмелье показалось!
— Показалось! вскрикнул кузнец с досадою. А это тебе как покажется? Спрашиваю Ивася: «С кем вы, сынку, без меня вечеряли»? А она, плутовка, уже и перехватывает: «С Богом, скажи, Ивасю, с Богом»! А ребенок, известно, глупый, никаких хитростей не понимает. — посмотрел на нее да и спрашивает: «Разве ж, мамо, то Бог, что в красном жупане»?
Миновали наши паны и этих собеседников, и чем ближе подъезжали к царскому шатру, тем труднее становилось им пробираться вперед. Слышны уже были сквозь общий говор бубны. Меж народом кричали в разных местах окличники: У раду! в раду! в раду! но это только для соблюдения обычая: народ и без того теснился к вечевому месту, особенно мужики.
— Ну уж, брат, говорил иной, теперь с пустыми карманами к жинкам не воротимся!
А другой отвечал, смеясь от радости: — Заработаем больше, чем на косовице! Видишь, в каких паны кармазинах! Все это наше будет.
— Да и возле мещанских лавок руки погреем! Говорили запорожцы, что все поровну между народом поделят.
Смотрит Петро — меж мужиками теснится тут и Тарас Сурмач.
— И ты против гетмана Сомка и моего отца?
А тот: — Спасибо вельможному пану Сомку, спасибо и твоему пан-отцу! Вы привыкли выбирать гетмана только казацкими голосами, а теперь и наш мещанский выборный стоит чего нибудь на раде... Э, казаче! воскликнул он, указав на голубую ленту Петра; так это ты только ума выведываешь!
Не успел Петро собраться с ответом, как их опять разлучили. Вот приближаются наши паны к самому вечевому кругу. Слуги Гвинтовки взяли от них коней. Так как здесь уже были почти одни казаки, то все тотчас дали Гвинтовке дорогу, а за ним пробрались вперед Петро, Черевань и неотступный Василь Невольник. Некоторые из встречных пожимали выразительно Гвинтовке руку; он усмехался и раскланивался.
Петро, к удивлению и ужасу своему, не видел здесь почти ни на ком красной ленты. Черевань тоже заметил это таинственное преобразование, и оборотясь к Василю Невольнику, сказал:
— Вот, бгат, Василь, какая тут чудная мода на ленты завелась!
А Василь Невольник покачал головою и сказал только:
— Ох, Боже правый, Боже правый!
Пробрался наконец Гвинтовка в самый первый ряд, где стояли полковники, сотники, есаулы, хорунжие, судьи полковые, и писаря с чернильницами и бумагою в руках. Они образовали пространный круг, посреди которого стоял стол, покрытый ковром. На столе лежала булава Бруховецкого с бунчуком и знаменем. Сам Бруховецкий стоял в голубом жупане впереди своих запорожцев. Здесь он уже явился совсем не тем человеком, что в Романовского Куте. Подбоченившись с гетманскою важностью, он самодовольно посматривал на все собрание и весело усмехался, когда ему делали замечания о старшинах с красною лентою.
Спустя минуту, вошел в собрание сквозь царский шатер и Сомко с своими старшинами. Они были все в панцирях и в сисюрках, с саблями при боку и келепами [102] в руках. Сомко держал золотую булаву, над ним развевались войсковое знамя и бунчук. Два литаврщика стали перед ним с серебряными литаврами.
— Гордый, пышный и разумом высокий гетман! подумал Петро; но если б ты знал, на кого ты опираешься! Диавол давно уже похитил у тебя верные души, а ты и не подозреваешь! Жаль мне тебя, золотая голова, хоть ты и преградил собою мне дорогу...
Прибытие Сомка не прекратило шумного говора в вечевом круге; он еще усилился. Хмельные запорожцы кричали из-за спины Бруховецкого:
— Положи булаву, положи бунчук и хоругвь, переяславский торгаш!
Сомко велел своим литаврщикам ударить в литавры, и, когда шум несколько стихнул, он громким и важным голосом сказал:
— Не положу! Пускай скажут мне это мои подручники! И посмотрел гордо на обе стороны. А вас, голышей, я не знаю, не знаю, откуда вы втерлись в казацкое рыцарство, да и знать не хочу.
Эти слова сильно задели запорожцев. Поднялись ругательства. Некоторые уже пробирались вперед, чтоб начать бой. Эти забияки, хоть и пришли в раду по уговору без оружия, но припасли по хорошей дубинке под полою, и, может быть, без драки не обошлось бы, если б не удержали их сечевые патриархи. Стоя в переднем ряду, они остановили буянов руками и словами:
