— Ну вас к нечистой матери! говорил Кирило Тур. Когда б вы сами постояли у столба, то отпала б у вас охота обниматься.

 — А що, вражий сын! сказал подошедши батько Пугач, вкусны кии запорожские? Я думаю, плечи теперь болят, как у того чёрта, что возил монаха в Иерусалим! На, вражий сын, приложи вот эти листья, то завтра все как рукою снимет. Били и нас замолоду кое за что, так знаем мы лекарство от такого лиха.

Запорожцы тут же раздели Кирила Тура, и мороз пошел по телу моего Петра, когда он увидел его белую, вымытую руками нежно любящей сестры, сорочку, всю окровавленную и присохшую к ранам. Кирило Тур сжал зубы, чтоб не стонать, когда грубые эскулапы отдирали ее от тела. Батько Пугач сам приложил ему к спине широкие листы какого-то растения, намазанные клейким целительным веществом.

 — Ну, сказал он, теперь ходи здоров да больше не скачи в гречку [100], а то пропадешь, как собака.

Тогда Запорожцы с торжеством подняли чаны с напитками, коробку с калачами, и, окружив Кирила Тура, пошли к обеденному столу.

Столом и сиденьем для «добрых молодцов» служила зеленая трава под навесом густых дубов. Каждый курень составлял особое семейство, в котором куренной атаман занимал место отца. Старики обедали в гетманском курене. Но батько Пугач пришел обедать в курень Кирила Тура, что было знаком особенной чести. Кирило Тур уступил ему свое атаманское место, и тот воссел с патриархальною важностью, имея у себя по обе стороны известные уже нам чаны. Два бандуриста, сидя насупротив его в конце обеденного кружка, играли и пели старинные песни — про Нечая, про Морозенка, про Перебийноса, которые, по их выражению, добыли на всем свете несказанной славы; пели они и про Берестечский год, как «казаки бедовали да бедуючи сердце гартовали», пели и про то, как томились запорожцы в неволе у турок, как мучились на галерах, и, не смотря на все муки, не изменили православной вере. Все это они медленно и торжественно воспевали, для того, чтоб и за трапезой казацкая душа росла вгору.

Едва батько Пугач «поблагословился» обедать, едва братчики взялись за огромные ломти хлеба, и каждый вынул из кармана деревянную ложку, как Кирило Тур огляделся вокруг с беспокойством, и ударил руками по своим полам.

 — Эх, братцы! сказал он казакам, мне памороки забило киями, а у вас, видно, и никогда толку не было! Когда ж это у нас случалось, чтоб отпустить гостя с порожним желудком?

В это время из-за дуба показался Богдан Черногор, ведя за собою Петра.

 — Вот мой гость! воскликнул Кирило Тур, вскочив с своего места. Знаете ли, братчики, кто это? Это сын Паволочского попа, тот самый, с которым мы за Киевом стукнулись так, що аж поле усмехнулось!

Меж казаками поднялся смешанный говор. Имя Шрамова сына всякому было известно. Некоторые вставали с своих мест, подходили к нему и обнимали его дружески; другие теснились, чтоб дать ему между собою место.

 — Садись подле меня, сынку, сказал батько Пугач. Ты добрый казак, и батько твой добрый казак, только сдурел на старость. Боюсь, чтоб и ему мышь головы не откусила. Он человек горячий, а на черной раде будет не без лиха!

 — Що буде, то буде, отвечал Петро, а буде те, що Бог дасть.

 — Що? может, думаете, ваша возьмет? Чёрта с два возьмет! вскричал сурово батько Пугач. Не даром мы вчера с Иваном Мартыновичем встретили... кого нужно встретить... и не с пустыми руками.

 — Знаешь, батько, что? сказал спокойным голосом Петро; хоть молодому старика и не пристало учить, но я бы сказал тебе добрую пословицу: Не хвались, да Богу молись.

 — Молились мы, братику, добре. Уже Бог все сердца преклонил на нашу сторону. «Подвернем теперь мы под корыто» все ваше панство. Заведем на Украине другой порядок. Не будет у нас ни панов, ни мужиков, не будет ни богатых, ни убогих, а все будет общее.

— Э, казаче! сказал он Петру, переменя тон, да у тебя, как вижу, ложки нет! Тотчас видно, что не нашего поля ягода. У вас в городах все не по людски делается: едят из серебряных мисок, а при душе деревянной ложки нет. Сделайте ему, хлопцы, хоть из березовой коры, а то скажет батьку: «Там запорожцы голодом меня заморили». И так уже старый адом дышет на запорожцев!

Не смотря на то, что в Романовского Куте жарили баранов и быков, запорожский обед состоял почти из одних рыб. «Добрые молодцы» вообще не любили мяса и предпочитали ему рыбу, чему причиною, вероятно, были обычаи полумонашеского их быта. Вся посуда у них была деревянная; даже и меж чарками и ковшами для питья не видно было ни серебра, ни золота. За обедом «добрые молодцы» много пили водки, меду и пива, но никто не был пьян. От беспрестанного упражнения в бражничестве они приобрели способность весьма долго не пьянеть.

Петро заметил, что Кирило Тур в этот раз пил особенно много, может быть, для того, чтоб заглушить боль от претерпенных побоев; но голова его была так крепка, что, казалось, не достаточно было и целого чана водки, чтоб она опьянела. Он только сделался необыкновенно весел, и, когда кончился обед, и начались, на диво всем поселянам и мещанам, танцы, бойко пустился в присядку, катался колесом и выделывал такие штуки, что и подумать было трудно, чтоб этого удальца недавно били киями. Запорожцев такая сила и терпеливость восхищали.

Петро после обеда хотел идти домой, но Кирило Тур удержал его:

 — Постой, брат, сказал он, и я поеду домой. После этой бани, прибавил он ему на ухо, не долго покрепишься. У меня в спине как-будто сто чертей сидит. Перед товариством стыдно нежиться, а дома залягу до завтрашнего дня.

Спустя несколько времени, он велел оседлать для себя и для Петра коней, и выехал вместе с ним из коша, не сказав никому, куда и надолго ли. По-видимому, у сечевых братчиков не было никакого порядка, ни законов, между тем как, под наружною беспорядочностью, их странный орден скрывал систематические и дальновидные учреждения.

Дорогою запорожец от обеденной попойки был очень говорлив, отпускал забавные шутки и наконец сказал Петру:

 — Приставай, брат, к нам в запорожцы. Какого чёрта тратить тебе лета в этом глупом городовом казачестве?

 — А что ты думаешь? отвечал тот. Мне самому эта мысль не раз приходила в голову!

 — Вот люблю казака! Какого дьявола доживешься ты в гетманщине? Гетманщина скоро вверх дном станет.

 — Лучше уже и не говори мне об этом, Кирило. Сам я вижу, что дело идет на страшный разлад. Но скажи мне без всякой скрытности, что заставило тебя идти против Сомка? ты ж всегда, бывало, воевал за него..

 — Эх, и ты, брат, голова! Кто ж против него идет? Что я украл было у него невесту, это еще не беда: для него невеста самая лишняя вещь. Ему готовится другая свадьба, и не одному ему... Заиграют вашей городовой старшине наши братчики так, что затанцуете и нехотя. Уж если наши что задумают, доброе ль, злое ль, то скорей воду в Днепре остановишь, чем их. Хоть гáти гати, хоть мосты мости, вода таки возьмет свое: ни советом, ни силою не переломишь нашего товариства. Лучше плыви, куда вода несет... Посмотрим, что-то будет с вашею гетманщиною, когда примутся няньчить её такие няньки!

 — Я не понимаю ни тебя, ни твоих слов, сказал Петро. Что за охота тебе, то будто открываться передо мною, то опять закрываться туманом? Брось хоть на минуту запорожское юродство. Я человек прямодушный; почему б и тебе не говорить со мною прямо?

Запорожец на это весело рассмеялся. — Ой казаче, казаче! сказал он. Говори ему прямо! Да разве на свете есть хоть одна дорога прямая? Думаешь идти прямо, а зайдёшь, чёрт знает, куда! Хотелось бы честно положить живот за веру христианскую, а дьявол подвернется и впутает в какую-нибудь пакостную историю. Хотелось бы доброму человеку «не стоять на пути грешников, не ходить на совет нечестивых, не сидеть на седалище губителей»; так що ж? Не всякому равняться с Божьим Человеком... У него и ум и сердце, «в законе Господнем; поучается он закону Божию день и нощь»; а у такого ледачого, как я, хоть бы ум и так и сяк, так сердце не туды тянет...