— А посмотри, дидусю, сказал Черевань, подведя Петра к Божьему Человеку, — тот ли это Петрусь Шраменко, что переплыл Случь под пулями? Ей Богу, я до сих пор дивуюсь! молодой мальчик, и такая смелость! Пробрался в польский стан, убил хорунжего и принес его хоругвь к гетману! Что же теперь он сделает?

Божий Человек положил руку на голову молодого казака, и сказал: — Добрый казак! в отца казак!.. Будет долговечен и счастлив на войне; ни сабля, ни пуля его не одолеет, и умрет он своею смертью!

 — Пускай умрет, сказал Шрам, от сабли и от пули, лишь бы за доброе дело, за целость Украины, что разодрали надвое.

 — Ну, полно, бгатцы, полно об этом, сказал Черевань стараясь удалить от Шрама предмет его беспокойства: я вам дам лучшую материю для беседы.

И он достал с полки большую серебряную кружку с барельефами, представлявшими греческих вакханок. Крышка была украшена литою статуйкою Фавна.

 — Жалею, бгат, о твоей темноте, сказал он Божьему Человеку. Пощупай-ка руками, что это за дивная вещь. Это я в Польше такую себе добыл.

 — Суета сует! сказал бандурист.

 — Нет, бгатику, не суета. Вот как выпьем из этого божка по кубку, то заговоришь иначе.

 — Из божка? сказал Шрам. Так этот чортик называется у тебя божком?

 — Пускай он будет и чёртик, отвечал Черевань, но, говорят, в старину, у Греков... был народ Греки — так, примером, как мы теперь казаки — народ непобедимый... так у тех Греков, говорят, он был в большой чести.

 — А у тебя уж не в такой? спросил Шрам.

 — Ну, нет; на меня он не пожалуется, а вот вы смотрите, не огорчите вы его!

И, обратясь опять к полкам, Черевань достал грубо окованный серебром деревянный поднос, или, как говорили тогда, тацу, на которой, с казацким искусством, намалеван был жид, дающий запорожцу пить водку из боченка. Художник старался придать жиду такое положение, по которому видно бы было, что он весь трясется от страха и от скупости; а над запорожцем, прильнувшим губами к бочонку, было надписано: Не трясись, псяюхо! губы побьёшь!

На такую-то тацу Черевань поставил несколько серебряных кубков-репок, и начал наполнять их какою-то настойкою.

 — Это, бгатцы, говорил он, у меня не настойка, а жизнь человеческая: мертвый ожил бы, выпивши добрую чарку!

И поднес каждому по кубку, не минуя и Василя Невольника, хотя тот, из уважения к своему благодетелю, держался подальше, в положении смиренного служки перед игуменом.

 — Ну, брат Михайло, сказал, подкуражась немного Шрам, загадаю я тебе загадку про твоего божка — отгадай. «Стоит божок на трех ножках. Король говорит: утеха моя; краля говорит: погибель моя.»

 — Ну, бгатику, хоть убей, ничего не второпаю! Как ты сказал? «Король на трех ножках, а краля говорит...»

 — Не король, а божок на трех ножках.

 — А, пек же його матері, як мудро! Ну вот, вот, кажется, разгадаешь, да нет!.. «Король говорит: утеха моя»... Это б то, когда человек напьется, то уже тогда кричит: «Я король!» а жинка испугавшись: Ох погибель же моя! де ж мені тепер дитьця!

 — Как раз! сказал Шрам; видно, та жинка на твою непохожа; твоя не струсила б тебя, хоть бы ты был и королем!

 — Еще не отгадал? спрашивал с удивлением Черевань. А ну ж ты сам!

 — Мне-то не диво, а вот если б ты показал свою премудрость!

 — Моя премудрость, бгатику, сказал Черевань, знает только налить да выпить, а там себе умствуйте, как хотите: на то вы попы, на то вы мужи совета, на то вы головы народные.

 — Не мешает, однако ж, и не-попам и не-мужам совета знать, сказал Шрам, что король означает здесь тело, а краля — душу. Тело наслаждается, когда человек предается пьянству, а душа погибает.

 — Правда, бгатику, ей Богу правда! сказал с умилением Черевань. — Выпьем же еще по кубку!

Но на этот раз освободила его от заботы угощенья хозяйка. Она взошла в светлицу, румяная и веселая, как солнце: на круглом моложавом лице её написано было полное довольство своим положением, довольство мужем, который не слушался её иногда только по своей лени, — довольство дочкой красавицей, с которой никто не мог равняться ни в Киеве, ни во всей Украине. Вместо домашнего очипка, надела пани Череваниха, для гостей, кораблик из дорогого бобра; вместо кофты — легкий парчовый кунтуш с золотыми галунами по всем краям и с золотыми крестами на перехвате. От кораблика низко спускались по спине бархатные тесмы с золотыми кистями. Череваниха в этом наряде была то, что называется пані на всю гýбу.

Когда она подошла к Шраму «под благословение», Шрам с удовольствием принял честь, подобающую его сану, но не хотел отказаться и от казацкого права на поцелуй хозяйки. Он предъявил это право в такой форме:

 — Позвольте с вами привитаться, добродийко.

А она отвечала:

 — Да як же изволите, добродію.

И в след за тем поцеловались трижды.

Череваниха немедленно вступила в свою обязанность, поднесла гостям по кубку.

Черевань выпил кубок до дна, брызнул остатком в потолок и воскликнул:

 — Щоб наши діти так выбрыкували!

А Череваниха, держа перед собой недопитую чарку, повела такую беседу:

 — Так это вы на богомолье, пан-отче? Святое дело... Вот, моя дружино (обратилась она к мужу), вот как добрые люди делают: из самой Паволочи, из какого далека, едут молиться Богу! А мы живем вот под Киевом, и еще не были ни разу в эту весну у Святых. Аж сором! Но уже, как себе хочешь, а у меня не даром рыдван обмыт и подмазан: прицеплюсь к пану Шраму, и куда он, туды и я.

 — От божевільне жіноцтво! сказал Черевань. — «Куды он, туды и я!» А если пан Иван махнёт за Днепр?

 — Так що ж? я не махну? Долго ли еще сидеть нам в заточении? Вот уже в который раз передаёт мой брат через людей, чтоб приехали к нему в гости! И почему бы не поехать?

 — Да ей Богу, Меласю, говорил Черевань, — я рад бы душою, коли б меня кто взял да и перенес к твоему брату под Нежин. Говорят, и живет он хорошо, — таки совсем по пански. Не даром его казаки прозвали князем.

 — Как будто его за достаток князем зовут! сказала Череваниха: — у него жинка — княгиня, Полька из Волыни. Как руйновали наши Волынь, так он захватил себе какую-то бедняжку княгиню, — да и красавица, говорят, на диво! вот казаки и прозвали его князем.

 — Князь Гвинтовка! сказал засмеявшись Черевань. — То были Вишневецкие да Острожские, а теперь пошли князья Гвинтовки. Знай наших! А добрая, говорят, душа вышла с той княгини. Поехал бы к Гвинтовке хоть сей час, когда б не такая страшная даль. Под Нежином... шутка?

В это время заскрипела дубовая дверь с намалеванными на ней Адамом и Евою посреди рая, и взошла в светлицу красавица дочка Череваня. Она тоже принарядилась для гостей в девичий кунтуш, с большим выкатом, открывавшим весь бюст, сквозивший из-под тонких складок сорочки, и часть груди, перекрещенной золотым шнурком по сорочке, с кокетливостью, которой учит женщин сама природа. Ярко-зелёный шелк кунтуша, малиновый корсет, видный почти весь из-под его распахнутых пол, и разделявшая его белая полоса с золотым шнурованьем, — этот наряд был внушен нашим прабабушкам распускающимися маковыми цветами! Хвала их вкусу, простому и изящному!

 — А вот и моя краля! сказал Черевань, идучи к Лесе навстречу.

А що, бгат? разве нечем похвалиться на старости Череваню?

Шрам не отвечал на это ничего и молча любовался красотою девушки, когда она подошла к нему за благословением.

Красавица потупила глаза и наклонила вниз голову, как полный цветок к траве. Она как будто тяготилась сознанием, что она так очаровательна, — как будто старалась скрыть блеск красоты своей. Но красота её сияла как бы сверхъестественным блеском, и никто не мог оторвать от неё глаз. Наконец отец велел ей попотчевать гостей, как говорилось тогда, из белых рук. Это была самая высокая честь в старинном гостеприимстве.