Насте плохо спится в эту ночь. Снятся сначала пьяные шалопаи, от которых спас ее Андрей. А потом и сам Андрей в образе Христа и в таком виде, в каком изобразил Иисуса Крамской в своей знаменитой картине «Христос в пустыне». В слиянии двух этих образов она не видит ничего сверхъестественного. Христос Крамского и наяву представлялся ведь ей не богом, а человеком, погруженным в глубокое раздумье…

Проснувшись среди ночи, она уже не может больше заснуть. Так и лежит с открытыми глазами до того часа, когда обычно просыпается по утрам. И все пытается вспомнить хотя бы одно слово из того, что говорила во сне Андрею, но так и не может.

Размышляя об Андрее, она вспоминает и тех двух мужчин, которые вышли вчера вечером из дома его деда. Особенно того, который был постарше. Где же все-таки она видела его?

Потом ей вспомнилась спешка перед отъездом из Москвы, и ее охватывает чувство досады на себя за то, что так и не успела побывать у больного профессора Кречетова, консультирующего ее по атомной физике. И как только вспоминает о Кречетове, сразу же всплывает в памяти конференц-зал университета, переполненный молодыми учеными и студентами. А на трибуне тот самый человек, которого видела она вчера возле дома Десницыных.

Вспоминает это Настя и сама не хочет верить. Он защищал тогда докторскую диссертацию, тему которой она не помнит, но что-то из облает квантовой физики. Профессор Кречетов был его оппонентом и основательно раскритиковал за отрицание принципа причинности в микромире.

Несмотря на то что критика профессора была очень деликатной, докторант пришел почти в бешенство, назвал Кречетова консерватором и вообще наговорил ему таких грубостей, что ученый совет прекратил обсуждение диссертации и потребовал от докторанта немедленных извинений. Претендент на докторское звание этого не сделал, и ученый совет лишил его права защиты диссертации на какой-то срок…

Сразу же после завтрака Настя решает зайти к Десницыным и попытаться узнать, что за человек был у них вчера вечером.

Дверь ей открывает Андрей.

— Ах, как хорошо, что ты пришла! Мы с Дионисием Дорофеевичем вспоминали тебя только что… Заходи, пожалуйста!

Навстречу ей из старинного кожаного кресла с высокой спинкой поднимается могучая фигура Дионисия в широченном подряснике.

— Вот уж действительно легка на помине, — протягивает он руку Насте. — Садитесь, пожалуйста, очень надобно с вами посоветоваться по вопросам физики.

— Я не физик, а философ.

— Но ведь с физикой знакомы?

— С ее философскими проблемами.

— Ну, а как обстоит у вас дело с математикой?

— Кое-что смыслю…

— Да что вы ее экзаменуете? — подает голос Андрей. — Показывайте, а уж она как-нибудь сама разберется.

— А ты помолчи, — хмурит густые брови Дионисий. — Квантовая физика — это тебе не богословский трактат, тут без математики не обойтись. Вы не удивляйтесь моим вопросам, Анастасия Ивановна, я ведь, кроме богословских, еще и кое-какие научные книги почитываю. Это, кстати, у нас теперь не возбраняется.

— Я об этом давно догадываюсь, — улыбается Настя, почувствовав себя в этом доме почти так же непринужденно, как когда-то в детстве. Она часто бывала у Десницыных, когда училась в одной школе с Андреем.

Насте вообще приятно смотреть на этих богатырски сложенных людей. Пожалуй, их предки тоже были духовными лицами или просто крепостными крестьянами, проживавшими во владениях здешнего монастыря. Были, наверно, среди них и мастера-иконописцы, ученики или предшественники Андрея Рублева. А может быть, были Десницыны резчиками по дереву, серебряниками и ювелирами, работы которых и сейчас еще можно увидеть в местных церквах и ризницах монастыря.

— Читала я трактаты католических богословов и кое-какие сочинения ваших коллег в «Журнале Московской патриархии», — продолжает Настя, глядя на Дионисия и удивляясь густоте его бороды, почти не тронутой сединой. — Тоже проявляют интерес к проблемам современной науки.

— А мы с Андреем не пишем, мы только почитываем, — добродушно посмеивается бывший профессор богословия. — Не о том речь, однако. Мы хотели показать вам расчеты одного физика, нашедшего способ общения со всевышним посредством математического моделирования. Сам он до этого дошел или господь бог его на это надоумил, сие нам неведомо, только он похвалялся, будто в состоянии смоделировать с помощью математики чуть ли не самого господа бога.

Хотя от Насти не ускользает ирония, таящаяся в словах старого богослова, она не без любопытства всматривается в математические формулы и какие-то геометрические фигуры, начертанные на листках, протянутых ей Десницыным.

— Разбираетесь, что тут у него такое? — щуря глаза, спрашивает Дионисий. — Не бессмыслица ли какая?

— Да нет, не бессмыслица, — задумчиво произносит Настя. — Однако объяснить вам, что тут такое, я не смогу.

— Ну да это сейчас не так важно, главное, чтобы не было белиберды, выдаваемой за высокую премудрость.

— Похоже, что это написано человеком действительно сведущим в физике элементарных частиц. О чем он тут с вами говорил? — спрашивает Настя, теперь уже почти не сомневаясь, что это тот самый физик, на защите диссертации которого она присутствовала.

— Да обо всем. Так и сыпал всяческими новшествами из области микромира. А смысл его разглагольствований сводился, насколько я понял, к тому, что в мире этом не действительны почти все существующие ныне законы физики…

— Ну, положим, далеко не все, — усмехается Настя.

— Но главные. Закон причинности, например, — снова лукаво щурит глаза старый богослов. — По его утверждению выходит, что причинностью обусловлены там не все явления. В соотношении неопределенностей, например, вы и сами допускаете некоторое нарушение причинности, ибо не в состоянии с достаточной убедительностью объяснить, почему микрочастица не может одновременно иметь строго определенную, координату и импульс.

Заметив удивленный взгляд внука, Дионисий посмеивается.

— Он все никак не может примириться с тем, что мне, богослову, известны эти премудрости современной физики. Но это и тебе надобно знать, ибо это для нас, богословов, не только лазейка, как уверяют атеисты, а настоящая брешь в стройной системе материалистической науки.

Доктор богословия Дионисий Десницын говорит об этом легко, свободно и даже с каким-то удовольствием, будто он преподавал всю жизнь не богословие, а диалектический материализм. И Настя думает: «Вот ведь что современная наука делает с отцами православия!»

Со все возрастающим любопытством всматривается она в лицо Дионисия — что-то он еще скажет, к чему клонит?

— Но соотношение неопределенностей Гейзенберга, в общем-то, понятно. Об этом много писалось, — продолжает Десницын-старший. — А есть ведь и новые данные о капризах микромира. Как с ними быть?

— Какие же именно новые данные? — любопытствует Настя.

— Да то хотя бы, что в микромире течение времени оказывается обратимым. Что течет оно не только от прошлого к настоящему, но и от настоящего к прошлому.

— Ну, это лишь предположение некоторых теоретиков, и весьма спорные притом.

— Потому что не доказаны экспериментально или это вообще «запрещено» марксистской теорией? — лукаво усмехается старый богослов.

— Почему же запрещено? — удивляется Настя. — Просто нет ничего удивительного в том, что в некоторых, отдельно взятых элементарных уровнях материи кое-кем из ученых допускается обратимость времени. Разве это не может быть следствием неразличимости в столь малых масштабах субатомного мира, какое из происходящих в нем событий более раннее, а какое более позднее? Во всяком случае, на современном этапе исследований вовсе не исключена подобная неточность.

Хотя такое объяснение, видимо, удовлетворяет Дионисия, он все еще не хочет сдаваться. Наверное, посетивший его физик вселил в него немалые сомнения по вопросу незыблемости принципа причинности.

— Может быть, в данном случае вы и правы, — не очень уверенно говорит он. — Однако тут очень уж все туманно… В этом субатомном мире часть, оказывается, может быть больше целого. Это правда?