Я понял, что Семен с Мотей еще долго будут выяснять вопрос о газетном бизнесе и его составляющих, и решил, что уж лучше перекурить это дело на балконе.

На улице крался, как будто что-то украл, ночной дождик. Было свежо, и эта свежесть приятно охлаждала разгоряченную алкоголем и комнатной духотой голову. Я закурил и сделал несколько глубоких затяжек. Стоя один на один с августовской ночью, я с иронией вспоминал, сколько издательских проектов, подобных Мотиному, было уже в моей жизни.

Вот, например, несколько месяцев назад группа молодых литераторов, возглавляемых длинноволосым, похожим на Родиона Раскольникова, местным философом и лидером консервативного авангарда Любомиром В. Славиным, затеяла почвеннически-модернистский литературно-публицистический альманах «Всадница Без Головы». Было очевидно, что ребятки еще не наигрались в литературу и искренне верили, что рождены для Нобелевской премии, а не для каждодневной газетной поденщины ради хлеба насущного.

Так как они читали мои статьи в «Вечерке», то и предложили написать для них какое-нибудь эссе. И даже уверяли, что альманах этот имеет гонорарный фонд, весьма активно пополняемый пожертвованиями местных меценатов (как выяснилось впоследствии, патриотов финансировал дядюшка Дж. Сорос).

Ну так вот, Любомир В. Славин, высверлив своими пронзительными глазами в моей бедной ауре глубокие незарастающие отверстия, попытался запрограммировать меня на написание эссе, в котором бы я подвел итоги недолгого царствования экзистенциализма в мировой литературе.

Они считали, что это до сих пор актуальная тема. Увы, мне не хотелось с ними ссориться и объяснять, что они опоздали с этим заказом минимум лет этак на тридцать-сорок.

А так, да что греха таить, когда-то давным-давно меня действительно занимала проблема атеистического экзистенциализма в произведениях Сартра и Камю. И я по-дилетантски выстраивал родословную их героев от Достоевского и Ницше.

Свои наивные заметки я пытался построить чуть ли не на обычной игре слов: интеллектуальная нищета Ницше и достаточность Достоевского. Эти великие фамилии, писал я, сами собой встают рядом, как только начинается обсуждение какой-нибудь социально-философской проблемы.

Два максималиста – они как два крыла одного центра, который только благодаря им и сохраняет устойчивое равновесие. Ницше – как крайний аморалист, Достоевский, со своими максимами добра и красоты, – как крайний идеалист-моралист православного толка и т. д.

(Далее, несмотря на неправдоподобность ситуации, внутренний монолог должен продолжаться также правильно и четко, невзирая на выпитое главным героем изрядное количество спиртного. – Прим. неизвестного нам переводчика.)

…А тем временем гости Шарлотты окончательно разбились на пары и рассосались по квартире. Кто-то, видимо по чистой случайности, сунул в магнитофон кассету с Б. Г.: «Будь один, если хочешь быть молодым», – пел кумир моей юности.

Я же продолжал курить, от нечего делать припоминая свое экзистенциальное прошлое. То давнее эссе я хотел назвать «Человек, который стал дорогой…». А вторая часть этой работы называлась бы «Дорога, которая стала человеком».

Ницше ограничен и предсказуем в своих парадоксах и софизмах, так утверждал я по малолетству. Его произведения несут в себе печать творческого повтора. С первых же строк любого его произведения понятно, что именно он сейчас будет отрицать, клеймить и разрушать. А это, согласитесь, быстро надоедает. В своем нарочитом нигилизме он просто скучен и смешон, как ряженный в костюм демона бездарный актер провинциального театра. Ницше нищ духом, да, в общем-то, и талантом. Разрушая старый Храм, он не построил нового.

А мечущийся Достоевский достаточен и гармоничен в своем творчестве. Он тоже бунтарь, местами нигилист, но в своих парадоксах он непредсказуем. Эта непредсказуемость проистекает от полноты и многообразия его дарования. У него есть и то, что есть у Ницше, и много того, чего у «Заратустры» нет. Он идет своим путем, но чувствуешь, что, кроме этого пути, он знает еще великое множество дорог и дорожек.

Сартра я видел как бы в тени Ницше, а Камю в тени Достоевского.

Мне, наивному, почему-то показалось, что Сартр на примере своих героев как бы дает людям некий Шанс, но в то же время предупреждает, что этот их шанс – последний.

Герои Сартра утверждаются в мире, разрушая. Камю же предпринял попытку создать героев, которые способны утверждаться в этом мире, созидая. Одним нужна свобода «от» (морали, общества, нравственности, Бога), другие стремятся к свободе «для» (самосознания, взросления). И проблема выбора состоит как раз в обретении свободы для разрушения или же свободы для созидания.

У Сартра герои в процессе существования перерождаются из Прометея в Цезаря. Парадокс, но, бунтуя против Отца, он, тем не менее, находит оправдание для его отцовства. Тоталитаризм, автократия – это как бы и есть то самое взросление, смелость взять вину на себя.

Есть еще один путь – полная свобода, отказ от всех общепринятых правил и законов и даже основного закона – «не убий». То есть принцип сильной личности – утверждение некой высшей жизни с помощью смерти (что-то от бунтарей Достоевского). Коротко можно сформулировать так: после того как ты преступил основной завет людей «не убий» и убил, у тебя нет обратной дороги, ты теперь можешь идти только вперед, к обретению собственного смысла, цели, дальнейшего совершенствования.

Какова основная цель экзистенциальной философии? Заставить людей наконец-то повзрослеть, расстаться со своей социальной инфантильностью: а ничто так не «взрослит» людей, как чувство ответственности.

Человек, отвергнувший Бога, бесконечно одинок, – это его подвиг, но это и его трагедия. Он заброшен в этом мире, ему не на кого надеяться, кроме как на самого себя. Он поставлен перед фактом своей непременной конечности.

У него просто необходимо отнять все иллюзии, которые мешают ему формироваться как личности – человек представляет из себя то, что он из себя конкретного сделает. Он ответственен за свои поступки. Его судьба зависит только от него самого. Ну и т. д., и т. п.

Но писать эссе, несмотря на высверленные в моей ауре пронзительными глазами Любомира В. Славина глубокие и незарастающие отверстия, я отказался. Слава богу, хватило ума понять, насколько все эти мои интеллектуальные потуги отдают банальностью и провинциальным пупизмом. Это как с трудом запрыгнуть в последний вагон, а потом выяснить, что поезд идет не туда, куда тебе нужно.

Мой школьный друг по фамилии Гладких, помешанный на йоге, уверял меня, что ради самопознания он регулярно хавает свою сперму. Натурально, отсасывает у самого себя. Однажды он продемонстрировал это нам с Сэмом: обнажившись и изогнувшись, забросив себе ноги за шею, он действительно отсосал у самого себя. Пока не кончил. Мы обалдело молчали. А он сказал, что проглотив себя, он стал вещью в себе, человеком в квадрате: он родил себя и тут же убил, съел. Попробуйте, сказал он, это потрясающее ощущение. И не обязательно заниматься йогой: когда он, Гладких, не умел еще проделывать такие трюки, он просто жарил свою сперму. То есть дрочил на сковородку, потом поджаривал на медленном огне и ел. Это я к вопросу о самопознании и интеллектуальном онанизме.

Я очнулся от своих мыслей и заметил, что сигарета дотлела уже почти до фильтра. Бросив окурок в ночь и проследив его падение во тьме до самой земли, я пошел искать по квартире Шарло.

Увы, но ее нигде не было. Я загрустил. Выпил с Николсом-астрологом и Мотей по рюмке холодной, только что вынутой из морозилки водки. Народ любился и танцевался. Я опять вышел на балкон. Решил выкурить с Семеном еще по одной сигаретке.

За нашей спиной раздался звон бьющегося стекла. Это нарезавшийся в лоскуты М. Дундарин своим длинным заплетающимся языком выдавил балконную стеклянную дверь. Мы были просто ошеломлены этой его профессиональной работой языком. Дундарина сильно штормило. Качнувшись в мою сторону, он схватил меня за пуговицу на ширинке и просипел: