Ночь давит на него. Какое-то время он размышляет, не вышибить ли себе мозги. В конце концов, он может умереть как Бриджмен. Это будет чисто английское решение, хотя для этого придется снять ботинки и носки. Нагнувшись, чтобы развязать шнурки, он обнаруживает, что сила воли, необходимая для самоубийства, — тоже качество Бриджмена, а не его собственное. В отчаянии он лезет в карман и достает оттуда обручальное кольцо для Стар. Выругавшись, он забрасывает его как можно дальше.

Джонатан оборачивается и видит трех сонных носильщиков, которые смотрят на него. Он велит им отправляться спать и сам плетется к своей палатке.

На следующее утро он осознает, что не желает не только продолжать перепись, но и возвращаться в лагерь. Вместо этого он решает продолжать работу как ни в чем не бывало, но, вместо того чтобы входить в дома, он будет проезжать мимо и делать записи в блокноте. Когда он в первый раз делает это, огибая поселение на расстоянии в несколько сотен ярдов, Идрис и другие слуги смотрят на него странными глазами, но ничего не говорят. Через некоторое время они принимают это за новый метод, столь же угрожающий, как и все предыдущие. Так он движется зигзагом по сельской местности фоце, постепенно теряя ориентацию в пространстве.

Он не просит носильщиков помогать ему. Они не предлагают помощь. Через некоторое время он видит ориентиры, которые кажутся знакомыми. Возможно, он движется кругами. Все фермы выглядят одинаково — небольшая группа конических хижин вокруг центрального двора. После тридцатой все они начинают сливаться в одну.

Единственный способ различить фермы — это по капищам. У каждого поселения они есть — иногда во дворе, иногда в полях, там, где святыня заботится об урожае. Идолы, стоящие под тростниковым навесом, принимают любые формы — каменные, вырезанные из дерева, раскрашенные и некрашеные. Иногда это бесформенные куски глины, в которые вдавлены ракушки, обозначающие глаза и рот. В один из них инкрустирован кусочек голубой глазурованной плитки, найденный, вероятно, далеко на юге. Другой сделан из палки, которая оказывается кремниевым ружьем, с ложем, объеденным термитами. Все идолы покрыты коркой засохших возлияний — смесью цветного порошка, молока и бузы, предложенной предкам. Джонатан стоит, разглядывая луковицеобразную фигурку с узлом на макушке, и пытается определить, видел он ее раньше или нет. В этот момент до него доносится далекий треск граммофона, и он понимает, что оказался вблизи от лагеря.

Пока Джонатан путешествует, одержимость Марчента уборными подтверждается. Исходная модель (обычная траншея) вскоре уступает место второй модели, а затем и третьей. Это — детально проработанная конструкция: два деревянных очка спрятаны в кабинки из дерева и брезента с запирающимися дверьми. Несмотря на то что исходным намерением Марчента было полностью разделить удобства, события оказываются сильнее его. Экспедицию поражает желудочная болезнь, и последующие десять дней каждый отвечает только за себя.

Эту болезнь сопровождает ужасная боль, выворачивающая кишки наизнанку, а потому обе кабинки постоянно заняты. Более того, никто из занявших уборную не горит желанием освобождать ее ради беснующихся снаружи коллег. Обычным делом становятся громкий стук в дверь, ругательства и даже угрозы. Доходит до того, что озверевший Грегг сшибает дверной замок выстрелом из револьвера, вытаскивает наружу перепуганного Гиттенса и баррикадируется изнутри. После этого происшествия, по общему согласию, уборная объявляется нейтральной зоной. Наблюдатели-фоце докладывают Дау забавные вещи: даже на пике страданий никому из белых людей не приходит в голову сделать свои дела в кустах. Они приходят к выводу, что для белых людей духовная значимость уборных чрезвычайно велика.

Тем временем болезнь отступает. Ее жертвы похудели, приобрели землистый цвет лица и исполнились отвращения друг к другу. Марчент и Грегг вернулись к своей работе, медленно нанося на карту область вокруг утеса. Англичане, ставшие раздражительными и нервными, обнаруживают, что за время их болезни фоце повадились бродить вокруг лагеря. Чаще всего это дети, но к ним иногда присоединяется несколько наглых молодых мужчин. Они гуляют повсюду с безразличным видом, но цепко смотрят по сторонам.

Однажды утром из палатки Марчента вылетает какой-то мальчишка, за ним бежит Марчент, из одежды на нем только полотенце. У мальчика приличная фора, и через несколько прыжков Марчент прекращает погоню. «Невероятно! — выпаливает он Гиттенсу. — Этот черномазый стащил мою кисточку для бритья!»

После этого они усиливают надзор за оборудованием. Тем не менее часть вещей пропадает. Профессор теряет шнурки от ботинок, Гиттенс — перочинный ножик и банку жира для ботинок. Морган вспугивает двоих мужчин, роющихся в пищевых отходах за кухонной палаткой.

Когда Джонатан возвращается из объезда, вся команда сидит вместе у костра. Они слушают исцарапанную пластинку уэльских песнопений, принадлежащую Марченту. Мучительная паранойя оказывается сильнее взаимного отвращения. Большую часть экспедиционных ружей они держат при себе. В лагере сумеречно, и все яростно курят. Джонатана приветствуют похрюкиваниями и кивками. Марчент отодвигает стул в сторону, чтобы освободить для него место.

Они задают ему несколько вопросов («Чертова работенка, да?»), но не интересуются ответами, слишком увязнув в собственном отчаянии. Беседа вертится вокруг ужасов здешнего климата и общей деградации фоце, которые не соответствуют их антропологическим ожиданиям. Для Джонатана их суждения звучат так, будто доносятся с очень большого расстояния.

— Все это, — словно оправдываясь, вздыхает профессор, — не та Африка, которую я знавал. Раньше в Фоцеландии мне удавалось забыть о всех заботах современного человека.

— О тяготах, — добавляет Гиттенс, — цивилизованного общества.

— Теперь этому месту пришел конец, — говорит Марчент. — Чертовски жарко, полно гребаных мух, а что касается здешних черномазых, так они еще хуже, чем цыгане.

Профессор моргает.

— Я бы хотел… — начинает он, но осекается.

Вмешивается Гиттенс:

— Я, кажется, понимаю, о чем вы. Как будто мы навестили далекое прошлое.

— То есть чертовски примитивное… — говорит Марчент.

— Первобытное, — поправляет Гиттенс.

— Должно быть, здесь все было таким невинным, — мечтательно говорит Морган. — Рай. Подумать только, через десять лет ничего этого не останется.

— И слава богу, — говорит Марчент.

— Это цена прогресса, — говорит Гиттенс.

Остальные философски кивают.

— Я предлагаю, — говорит профессор, — основное внимание уделить записям. Если мы спасем все, что сможем, в смысле артефактов…

Гиттенс и Морган кивают с сомнительным энтузиазмом.

— Интервью были не вполне…

— Точно, — горько соглашается профессор. — А ведь они были такими разговорчивыми.

Морган спрашивает, не стоит ли попробовать еще раз, но говорит это так, будто ни на грош не верит сам себе.

Гиттенс, чьи теории относительно благородных дикарей за последние несколько недель понесли серьезный урон, не спешит разговаривать с какими бы то ни было фоце в принципе. Он быстро меняет тему.

— Десять лет? Но ведь это еще не наверняка?

— Именно в этом, — говорит профессор, — пытался меня убедить человек из окружения губернатора. Когда дорожная сетка этого района будет завершена согласно плану, фоце будут сконцентрированы в поселках вокруг основных узлов. Он посоветовал мне собрать все, что я могу, сейчас. Я сказал ему, что это ужасно, но он вполне предсказуемо ответил насчет рыбку съесть и тому подобное.

— А что, если они не захотят уйти? — спрашивает Джонатан.

— Я полагаю, власти к этому готовы. В таких случаях без принуждения не обойтись.

Морган задумывается на некоторое время.

— С экономической точки зрения в этом есть огромный смысл. Урожаи, которые они тут собирают, просто ужасны. Если мы покажем им, как правильно сеять, и переместим на более плодородные земли, может быть, через двадцать лет они смогут даже выращивать зерновые на экспорт. Не лишено вероятности. Если скрестить их коз с европейскими породами… Они смогут давать больше молока…