Большинству людей этого было бы достаточно, но Анджали, начав, не в силах остановиться. Она развивает тему межрасовых связей и всех ужасающих последствий этого. Не говорил ли сам господин, что именно из разбавленной крови непременно проистекают скверна, смешение, загрязнение, размытость и всевозможная порча, нарушающие все догмы ортодоксальной религии. Немудрено, что Агра страдает от испанки. Анджали не удивилась бы, если бы во всей эпидемии, во всех двадцати миллионах смертей по всему миру был виновен Пран. Этот мальчик… он насквозь прогнил. Под конец она выкладывает козырь: потрепанный документ с фотографией. Рональд Форрестер, IFS[29].

— А теперь скажите, на кого он похож, — требует она.

Руками, покрытыми коркой лука, адвокат Раздан берет снимок. На него смотрит лицо Форрестера. Он узнает этот нос, эту аккуратную форма рта. За исключением кожи, лицо могло бы принадлежать индийцу. Мужчина с фотографии как будто улыбается ему далекой, подмигивающей улыбкой, которая действует на его лихорадку, как кислота на металлическую пластину, растравляя нанесенную смертельную рану. Впервые с того момента, как Анджали притащила Прана Натха в комнату, отец поворачивается, чтобы посмотреть на него.

Мальчик стоит на коленях, из царапины на его виске течет кровь. Взъерошенный и жалкий, он вызывает смутное отвращение. Наконец Раздан осознает, почему избегает его. Он всегда думал, что это из-за матери. Она любила разговаривать… сама с собой. Как ему казалось. Когда он входил в комнату, он чувствовал, что прерывает ее беседу. Теперь он знает, с кем она говорила. Вот с этим… Но было еще одно обстоятельство. Несмотря на публичные выступления в пользу чистоты, со времени ее смерти он время от времени наносил тайные визиты в освещенные комнаты верхних этажей у базара. Там он просил женщин вести себя определенным образом, трогать его в таких местах, которые он даже себе самому не может назвать из-за смущения. Теперь ясно: этот ублюдок всегда был непрошеным напоминанием о матери, которая посеяла в его сознание преступное зерно, гнилостный признак порабощенности плотью.

Нет. Все еще проще.

На мгновение ясность сознания возвращается к нему. Пандит понимает: служанка говорит правду. Пран Натх и фотография — две версии одного образа. Это не его сын. На этом месте что-то ломается. Вся его методичная жизнь рассыпается, как перевернутый вверх дном деревянный поднос с литерами у печатного пресса. Он обесчещен. Навеки. Все напрасно. Здесь дыхание покидает его тело в долгом разочарованном вздохе.

— Отец? — жалобно взывает к нему Пран Натх.

Ответа нет. И не будет.

Они не стали дожидаться даже, когда остынет тело адвоката, чтобы вышвырнуть Ирана вон. Слуги тащат его прямо ко входной двери и выбрасывают на улицу.

Пран лежит в пыли, чувствуя, как от одежды несет луком. Вокруг него собирается толпа. Ее привлекли беспрецедентные события, развернувшиеся перед их глазами. Чоукидар размахивает своей латхи[30], а Анджали патетически повторяет речь о смешении рас, добавляя, что дурной мальчишка, известный всей округе, только что стал причиной преждевременной смерти пандита Раздана. Затем дверь с треском захлопывается, и через нее с тяжелым металлическим скрежетом протягивается засов.

Пран встает на ноги и стучится в дверь — знакомую дверь со всеми ее железными заклепками и петлями, обшарпанную, с осыпающейся голубой краской. Толпа охотно изучает его в поисках признаков английского происхождения, указывая друг другу на чужеродные черты, которые вдруг кажутся столь очевидными.

— Пожалуйста! — просит он. — Впустите меня!

Чоукидар из-за двери рычит:

— Убирайся вон!

— Пожалуйста! Откройте!

Нет ответа.

— Мой дядя, — кричит мальчик дрожащим голосом, — приедет и выпорет вас! Тогда вы пожалеете…

Здесь засов отодвигается обратно. Голубая дверь приоткрывается, образуя узкую щель. Из-за двери на миг появляется чья-то рука и швыряет в пыль маленький квадратик цвета сепии. Затем дверь снова захлопывается. Пран подбирает фотографию и продолжает барабанить по двери кулаками, плача и угрожая. В смятении он оборачивается к толпе, но оказывается лицом к лицу с людьми, у которых нет причин любить его. Эти люди — продавец сластей, старуха из соседнего дома, торговец галантерейными товарами, помощник аптекаря — смотрят на него без всякого сочувствия с одинаковой волчьей улыбкой. Он, увы, не вспоминает сейчас о том, что сыграл с ними столько злых шуток.

Из толпы по дуге взмывает кусок коровьего навоза, который горячо и влажно ударяет его по затылку. Пока Пран стряхивает дерьмо с шеи, другой такой же снаряд попадает ему в лицо. Он делает выпад, и шайка мальчишек бросается врассыпную, подвывая в притворном страхе. Взрослые снисходительно смеются. И тут же Пран растягивается на земле, запнувшись о чью-то подставленную ногу.

День он проводит, скрываясь от людей в окрестностях своего дома, и в голове у него пусто, как в школьной тетради. Тем временем вереница посетителей стучится в голубую дверь. Это члены общины, которые услышали о трагической смерти Пандита Раздана и пришли засвидетельствовать почтение. Похоже, что все они уже знают о бесчестии Прана. Он бросается к ним, умоляет о помощи, но большинство не хочет даже смотреть ему в глаза. Одного за другим посетителей впускают в дом, и дверь наглухо закрывается. Он не в силах этого понять. Он — Пран Натх Раздан: красавец, сын и наследник. Все, что с ним происходит, похоже на дурной сон.

Когда наступает ночь, лоточники вывешивают над товарами масляные лампы. В воздухе царствует запах древесного дыма — люди готовят пищу. Аромат еды просто пронизывает воздух. Пран очень хочет есть и просит у лоточника немного пакоры[31]. Карманы у него абсолютно пусты. Неужели никто не одолжит десяток-другой рупий ему, наследнику миллионов? Некоторое время Пран бродит поблизости, недалеко от дома, надеясь, что кто-нибудь его пожалеет. Напрасные надежды. Он бродит по округе. Избитое тело болит. От одежды, покрытой коркой грязи, поднимается вонь сухих экскрементов. Стоя на углу под высокой стеной особняка, он вжимается в нее, чтобы пропустить похоронную процессию. Кучка плакальщиков с фонарями следует за погребальными носилками, которые несут полдюжины людей в белых масках. Тело того, кто так долго был его отцом, туго обернутое полосками хлопчатобумажной ткани, усыпано лепестками календулы. Пара толстых жрецов семенит впереди, торопясь побыстрее покончить со всем этим.

За спиной мальчика раздается хриплый голос:

— А, гадкий полупропеченный кусок хлеба? Пришел попрошайничать на мой угол?

Голос звучит резко, насмешливо. Пран смотрит вниз и видит нищего старика с высохшими ногами. Этот человек сидел здесь всегда. Его вытянутое лицо шершаво от грязи, кожа цвета угля усыпана оспинами от какой-то детской болезни. Он сидит перед чашкой, сделанной из апельсиновой кожуры; в чашке пара мелких монет. Пран прячет от него глаза. Однажды, повинуясь импульсу злобного озорства, он схватил монеты попрошайки и убежал. Тогда это казалось ему очень забавным. Сейчас он переминается с ноги на ногу и смотрит на землю и на пару культей, выставленных в мир немым укором.

— Вспоминаешь, как украл мою чашку и смеялся, потому что я не мог догнать тебя?

Пран издает горлом некий уклончивый звук.

— Теперь моя очередь смеяться, — говорит нищий.

Пран кивает. Похоже, что попрошайка настроен поболтать, так что Пран решается задать вопрос, не идущий у него из головы:

— У вас, случайно, не найдется какой-нибудь еды?

Попрошайка смотрит на него с изумлением и тихо произносит несколько строк из молитвы. Пран принимает это за ответ.

— Я не ел с утра… — тихо говорит он.

Нищий смеется так громко, что прохожие оборачиваются. Он смеется, и хлопает себя рукой по бедру, и барабанит культями по настилу.