Как он и боялся, кондитерская не соответствует ее стандартам. Это та самая кондитерская, куда она привела его в прошлом году, и с тех пор здесь ничего не изменилось. Но теперь Стар кажется, что зал захламлен, избыточно заполнен «стадом». «Стадо» часто фигурирует в речи Стар — по контрасту с «людьми», каковые встречаются только в ее непосредственном окружении. «Людей» она всегда упоминает по именам, особенно если они с ней лично знакомы. Джонатан слушает, отмечая для себя Дэвида (многообещающий драматург), Джона (остроумный молодой политик) и Памелу (великолепная актриса музыкального театра). Он не спрашивает, почему Стар оставила Оксфорд. Это слишком очевидно.

Внезапно она прерывает поток имен и с деланой непринужденностью интересуется, как он ладит с папочкой. Джонатан чуть-чуть оживает: может быть, она испытывает к его жизни больше интереса, чем кажется? Конечно, так оно и есть. Не зря ведь, лишившись Стар, он приставил себя к профессору Чэпелу. Он отныне — неотъемлемая деталь лекций профессора: всегда садится в передних рядах, задает умные длинные вопросы, после лекции материализуется у кафедры и спрашивает, как пишется то или иное слово, уточняет какой-то пункт библиографии. Постепенно профессор начинает награждать его небольшими беседами и редкими прогулками (руки в карманы) по Паркс-роуд.

Немалую часть свободного времени он проводит также в Питт-Риверсовском[181] крыле университетского музея — сокровищнице артефактов, собранных исследователями прошлого. Витрины красного дерева забиты обломками мировой культуры. Он заполнил целый блокнот длинным змеящимся списком:

Для сравнения все эти вещи размещены рядом с родственными предметами, и взгляд исследователя парит высоко над миром, способный видеть волны влияний, семейные черты, торговые пути и линии наследования. Вся Земля упакована в одну комнату. Всё ждет, когда же Джонатан упорядочит его — и упорядочит себя внутри всего.

— Мы с твоим отцом хорошо поладили, — говорит он Стар. — Антропология — увлекательный предмет.

— Я рада. Не бросай ее. Она тебе подходит.

— Что ты имеешь в виду — подходит?

— Ну, папочка говорит, ты — как он, очень серьезно относишься к вопросу расовых различий и всего такого.

— Он так говорит?

— Ну, ведь ты такой?

— Наверное. Но это необязательно.

— Что ты имеешь в виду?

— Если… я хочу сказать, если тебе это не нравится…

— Разумеется, нравится. Папочка воспитал меня так, чтобы мне это нравилось.

Джонатан улыбается с облегчением. Здесь Стар вспоминает о выставке Империи, открывающейся в Уэмбли. Она собирается поехать туда с приятелем-поэтом. Там будет «стадо», и он хочет посмотреть на него. Джонатан пытается скрыть зависть к поэту и впечатляюще рассказывает о морфологии культуры и значении примитивных обычаев для понимания современной цивилизации. Стар описывает квартиру в Мэйфер, которую отделала в стиле восточноафриканской хижины — повсюду бамбук и шкуры зебры. Он размышляет вслух, не даст ли ему выставка Империи хорошую возможность для дальнейшего изучения предмета. В какой день она туда едет? Стар хмурится; она еще не знает. Все решает Селвин, поэт. Квартира, о которой она говорила, принадлежит его матери. Вот так они познакомились. Уэмбли, на ее взгляд, странное место для мероприятий. Она никогда там не была. Она никого там не знает. Джонатан тем не менее проявляет интерес к выставке. А она снова его не приглашает, и он вынужден ограничиться тем, что вкратце рассказывает о дискуссии относительно эволюции культурных характеристик. Он успевает определить только несколько ключевых терминов. Тут она вспоминает о договоренности с парикмахером и поднимается, чтобы уйти. При виде его удрученного лица она вздыхает:

— Ах, Джонатан, как бы я хотела, чтобы ты не был таким занудой. Это сводит на нет всю твою привлекательность.

На улице она подзывает кэб и велит ехать на станцию.

— Увидимся через пару дней, — говорит она.

Он угрюмо кивает, признавая унизительное поражение. Затем — быстро, почти рассеянно — она целует его в губы. Он не успевает сказать ни слова — ее уже нет. Кэб уезжает, а Джонатан не знает, что думать: быть ли окрыленным, быть ли раздавленным? Она его поцеловала. Этой ночью он не может уснуть. Скучен он, или привлекателен, или и то и другое? И что ему делать? Должен ли он измениться? В субботу, все еще находясь в смятении, он садится на ранний поезд в Пэддингтон, планируя — совершенно случайно — наткнуться на нее.

Уэмбли, до которого он наконец добирается, оказывается тихим пригородом — низкие кирпичные дома, вытянутые вдоль открытого участка линии Метрополитен[187]. Вокруг стадиона раскинулась страна чудес, залитая бетоном. Семьи пьют чай возле бетонных киосков с напитками и сидят на бетонных скамейках, пока их собаки мочатся на бетонные фонарные столбы, расставленные вдоль широкой бетонной дорожки. Толпа, похоже, чувствует себя неуютно. По указателям можно пройти к павильону правительства Ее Величества — обширным ангарам, которые возвышаются над меньшими павильонами, по одному на каждую колонию Империи. Джонатан все утро бродит по экспозициям, останавливаясь возле огороженных веревками загонов, где китаянки делают вееры, а канадские инуиты делают вид, что потрошат чучело оленя. В конце концов он обнаруживает, что перегнулся через какой-то забор и рассматривает группу тощих негров в шортах цвета хаки. Негры уныло сидят вокруг костра перед конической хижиной. Вывеска гласит:

Он смущенно смотрит на людей, которые с ничего не выражающими лицами сидят на корточках, надев шорты по указу правительства. Так вот они каковы, объекты исследований профессора Чэпела! Здесь во всей своей кошмарности царит чернота. Один из мужчин показывает на него пальцем. Другие мужчины оборачиваются. У них красные белки глаз и тусклая сажистая кожа, шепчущие рты полны желто-белых зубов, и каждая черта в их лицах груба и отвратительна. Он резко разворачивается и шагает прочь. Он злится на Стар за то, что она заставила его приехать. Племена и первоисточники! Плохая шутка. Почему, для того чтобы угодить ей, он должен так много думать о дикарях? Это все равно что смотреть в унитаз.

В подобном настроении он присоединяется к толпе, втекающей на стадион. Посетителей мало. Он обнаруживает, что сидит в абсолютном одиночестве, и от ближайшего человека его отделяет длинный и пустой изгиб бетона. На арене военный оркестр играет марш, затем мужчина в черном галстуке говорит в микрофон. «Это, — говорит он, — семейный прием Британской империи — первый послевоенный прием. Добро пожаловать!» Слышны редкие аплодисменты.

Ведущий сходит с подмостков. Солдаты и бойскауты показывают в лицах яркие миниатюры на тему роста Империи. Воины маори исполняют хака[188]. Зулусы бегают взад-вперед, вооруженные копьями и щитами из шкур, затем валятся на землю.