— Вирджиния! Где я оставила свою сумочку? Я уверена, что брала голубую сумку с собой.
— Вы, кажется, унесли ее наверх, тетя Дороти.
Тетя Дороти пристально смотрит на Бобби. Он смотрит на нее в ответ. Она замечает напряженность в его лице. Отчего бы?
— Мистер Уоткинс, а вы не видели мою сумочку?
— Совершенно точно нет. А сейчас, если вы позволите…
— Официант! Официант!
Тетя Дороти убеждена, что раскусила заговор. Она буквально поедает Бобби глазами. Двое или трое служащих отеля уже направляются к их столу. Хоть он и не сделал ничего дурного, Бобби не способен сейчас хладнокровно объясняться. Скрежетнув стулом по тротуарной плитке, он обращается в бегство.
— Стой, ворюга! — ревет тетя Дороти, как бьет в набат.
Бобби быстро шагает к главному входу. На его счастье, никто из сидящих в вестибюле не принадлежит к касте блюстителей порядка, и он беспрепятственно выскакивает на улицу. Единственный урон — «керзоновская» шляпа, которая в спешке слетает с головы. Он бежит по послеполуденной жаре и вскоре уже удачно теряется в лабиринте многоквартирных домов. Позднее, отсиживаясь у Гал в заведении мадам Нур, он решает, что шляпа — невелика потеря. Настоящие англичане, похоже, их вообще не носят, если только не исполняют ту или иную официальную роль. Через несколько дней он выходит наружу и покупает взамен обычный топи для охоты на кабанов. Гораздо менее импозантный головной убор. Осторожность, как он начинает понимать, — залог успеха.
Бобби везет, и происшествия, подобные случаю с Вирджинией и тетей Дороти, случаются редко. Однажды налоговый инспектор средних лет, уроженец сельской местности, наклоняется к нему и говорит: «Ты ведь индиец, правда?» Но большую часть времени Бобби волен сочинять себя заново, проскальзывая в новую идентификацию, как в очередной пиджак Шахида Хана. На первых порах его легенды неубедительны, и вскоре он понимает, что внешность и выговор — это еще не все. К примеру, есть еще вопрос запаха. Как и все индийцы, Бобби всегда удивлялся беспощадной английской войне против индийской кулинарии, их необъяснимой страсти к безвкусным кускам мяса, овощам без приправ и подслащенному вареву из муки и жира. Беседа с одним военным моряком открывает ему глаза на пользу диеты, лишенной чеснока и лука. Бобби изображает из себя влиятельного человека, наследника эдинбургской импортно-экспортной фирмы. Моряк хрюкает от смеха и откровенно говорит ему: не знаю, какие там у тебя деньги, но воняешь ты как коренной индус. Если ты не приведешь себя в порядок, парень, помрешь чертовым холостяком. Бобби слишком заинтригован, чтобы оскорбиться. А как пахнут коренные жите ли? Существует ли типичный английский запах? Этот вопрос зачаровывает его. Он начинает избегать чеснока (по крайней мере, перед тем, как выходить в люди) и пытаете я исподтишка вдыхать запахи людей, к которым пристает в порту. Этого мало. В отчаянии он платит слуге в отеле «Уотсонз» пару анн, чтобы тот позволил ему понюхать стопки белья, приготовленные для прачечной. Парень думает, что он извращенец, но готов взять деньги. Закопавшись лицом в трусики белых мэм и грязные рубашки белых сахибов, Бобби наконец находит определение. Прогорклое масло. Может быть, еще нотка сырой говядины. Базовый запашок Империи.
При желании интроспекции можно избежать. Если Бобби становится невидимым для других — меняет форму, чередует имена и прячет мотивы, — не в меньшей степени он прячется от себя. Таинственность указывает на глубину, и именно это люди думают, когда видят его. Проститутки и теософские леди, туристы Кука и бездельники возле лавки с паном свято верят в одно и то же — что, присмотревшись повнимательнее, извлекут на поверхность все, что прячется под красивой маской лица Бобби. Это нечто вроде наркотической зависимости. Он становится для них дразнящим, таинственным. Но такая аура не могла бы возникнуть, знай Бобби на самом деле, зачем он делает то, что делает. Разумеется, это трусость, но он говорит себе, что не хочет этого понимать. Лучше, думает он, жить неисследованной жизнью. Иначе у тебя есть риск не жить вовсе.
Итак, Бобби — поверхностное существо. Папиросная бумага на просвет. Он намекает на прозрачность, как если бы на другой стороне — на внутренней стороне — было что-то, стоящее открытия. Может быть, оно там есть, а может быть, и нет. Может быть, вместо того, чтобы воображать глубину, все те люди, которые не слишком хорошо его знают, должны принимать на веру, что кожа Бобби не является границей между вещами, она сама — вещь, экран, на котором происходят определенные события. Эфемерные диковины. Игра света.
Сочини себе личность. Ситцевые руки. Деревянная голова. Шляпа и набор услышанных где-то суждений. О том, как трудно вырастить хороший газон в Индии. О том, как позитивно командный спорт влияет на нравственность. Невыразимая подлость мистера Ганди и практически повсеместный дефицит гигиены. Доставай их по одному, будто раскладываешь пасьянс. Неважно, веришь ли ты в них. Убеждение само по себе — не что иное, как тривиальное ощущение в животе. Тем не менее, когда Бобби создает и населяет свои марионетки, он осознает, что в английских людях есть нечто восхитительное. Их жизни структурированы, как произведения инженерного искусства, железнодорожные двигатели или пароходы; их распаковывают и свинчивают у истока новых рек. Каждый — стоек и убежден, построен согласно чертежам своего класса и членства в сообществе, которые почти благородны своей неизменностью, своей суровой непоколебимостью. Благородны, как благороден подвесной мост или виадук. Английские жизни, завоевывающие и функциональные. Промышленные жизни.
Бобби дрейфует в сторону чего-то нового. Оно происходит с ним — неуловимыми шажками, скорее как континуум, нежели как резкий рывок, но если можно говорить о какой-то черте, он пересекает ее, когда знакомится с Филипсом, сингапурским плантатором. К их встрече благоволит судьба, так как именно Филипс затевает разговор с Бобби, а не наоборот, — просит у него прикурить, прогуливаясь по Мэрин-драйв. Бобби вытаскивает новую бензиновую зажигалку, и прохожий прикрывает пламя ладонью. К поверхности встречи прирастает небольшая беседа в духе «приятный нынче вечер», и так они стоят какое-то время и курят, наблюдая за бегущими огнями одномачтовых суденышек на Бэк-Бей. Филипс называет себя, и Бобби отвечает тем же. Бобби Фланаган, из «Джонсон энд Ливерхалм», торговый дом Калькутты. Филипс направляется домой, впервые за десять лет, и, по правде говоря — без обид, — он невысокого мнения о Бомбее. Ничто по сравнению с Сингапуром. Там куда как больше веселья, а хорошему парню, ей-богу, нужна веселая жизнь. Тем не менее по счастливой случайности он встретил ребят, которые пригласили его сегодня поучаствовать в бильярдном турнире. Бобби наверняка знает, о чем он. Турнир в «Мажестике». Беда только в том, что ему еще нужно найти партнера. Ужас как не по правилам, но если бы Бобби мог…
У Филипса волнующе-гладкое лицо, круглое, как футбольный мяч, а волосы зализаны на одну сторону чем-то вроде соуса, который заставляет их сверкать в лунном свете подобно граммофонной пластинке. Он курит в чопорной манере завсегдатая клубов, заведя одну руку за спину, будто вот-вот начнет декламировать стихи. Бобби чувствует себя не слишком уверенно, но что-то в сочетании блестящих поверхностей, воды, бледной дороги, абсурдно сияющей шевелюры Филипса заставляет его кивнуть. Они садятся в гари[133] и направляются к «Мажестику».
Бобби частенько бывал возле дверей отеля «Мажестик». Так повелось, что индийцев здесь не привечают, кроме как в роли слуг. Когда дело доходит до бильярда, это неформальное правило применяется очень строго. Проходя по вестибюлю в игровые комнаты, Бобби видит море розовых лиц — полупьяные мужчины без пиджаков натирают кии мелом и опрокидывают одну рюмку за другой. Англичане расслабляются, преобразуя все разочарования и тревоги Индии в алкогольное состязание. Он потрясенно осознает, что выхода не будет — пока все это не закончится.
