Он ставит Роберта боком перед решеткой, закрепив его шею и спину жесткими стальными струбцинами и вытянув одну его руку, также обездвиженную, вперед. Затем, установив фотографический аппарат на треножник в некотором отдалении, делает серию снимков. Похоже, мальчику не нравится, когда его снимают, и Макфарлэйн вынужден кричать на него, чтобы тот прекратил морщиться. Наконец Роберт успокаивается. Через видоискатель его мраморно-белая кожа почти сияет на фоне черного ситца. Преподобному кажется странным, насколько изящен его нос, насколько чиста линия тонких, острых губ. Невероятно чистые линии — для полукровки. На самом деле слишком чистые. Почти европейские.

— Очень, очень занятно, — бормочет он. — В самом деле, Роберт, примесь в твоей крови почти никак не проявляется.

Затем Макфарлэйн делает заметки о «необычной световой лейкохроичности кожи испытуемого» и размышляет о том, позволяет ли тонкость черт, их жутковатое качество, поместить их обладателя в какой-нибудь из криминальных типов великого Ломброзо. Ведь преступные наклонности мулатов хорошо описаны в литературе обеих Америк, а особенная, скрытая форма гибридности Роберта может таить под собой любые антисоциальные тенденции. Это, безусловно, подтверждается избыточной заботой о внешности и пристрастием к табаку. Вместе с тем исследования обнаруживают определенную крючковатую орлиность носа и заостренность дарвинова бугорка (более выраженную на левом ухе, чем на правом), каковые черты итальянский антропометрист считает присущими прирожденному преступнику. На какой-то миг Макфарлэйн задумывается, не будет ли разумнее выставить мальчика вон — ведь, в конце концов, он свалился на миссию как снег на голову. С другой стороны, он прожил здесь уже больше года, и ни одного происшествия.

Макфарлэйн решает ничего не предпринимать. Пусть мальчик остается здесь, даже если его национальность пишется через дефис.

— Ну хорошо, — говорит проповедник. — Сегодня на уроки нет времени. Можешь идти. Завтра я проверю твои знания по Пятой книге «Энеиды» и по Письму Павла к коринфянам. Если будешь говорить с моей женой, напомни, что я категорически запрещаю ей якшаться с этой Перейрой. Я уверен, она собирается идти туда сегодня вечером. Надеюсь, ты сможешь ее остановить. Ты понял меня?

— Да, господин преподобный Макфарлэйн.

Роберт скачет по ступенькам — через одну — и вбегает в дверь на другой стороне двора. В маленькой гостиной, украшенной эстампами в рамках и цветочными вазами, он находит Элспет Макфарлэйн. Вместе с уборщицей Шобха она режет овощи. На звук шагов обе поднимают глаза.

— Ты идешь на улицу, Чандра? — спрашивает Элспет.

— Да, мэм.

— Ну, не задерживайся. Я хотела бы, чтобы ты проводил меня к миссис Перейре в восемь.

— Преподобный сказал…

— Да, я уверена, что он это сказал. Ну, и как твой череп?

— Очень хорошо, Амба… Я хотел сказать, миссис Мак… я хотел сказать, очень хорошо. Я почти англичанин.

Она холодно смотрит на него:

— Англичанин?

— Я хотел сказать, шотландец.

— Я думаю, тебе следует довольствоваться тем, что ты индиец. Мне сообщили из надежных источников, что во всех прошлых рождениях ты был индийцем, кроме одного раза, когда ты был египтянином, и еще одного раза, когда ты родился на Меркурии. Ну, иди и будь добр вернуться за мной к восьми.

— Да, Амбаджи.

Чандра-Роберт исчезает в собственной комнате — маленькой мансарде, почти полностью обклеенной портретами из иллюстрированных журналов.

Несколько минут он лежит на кровати, закинув руки за голову, и разглядывает свои созвездия. Но вспоминает, что, если он хочет немного подработать и вернуться к восьми часам, идти нужно прямо сейчас. Так что он вскакивает, замирает перед квадратиком зеркала, свисающим с внутренней стороны его двери, и тщательно проводит гребнем по густым волосам. Затем зачерпывает кончиками пальцев немного воска и, пропуская пряди сквозь пальцы, снова расчесывается, поворачивая голову так, чтобы свет придавал ее блестящей черноте медный оттенок. Он скидывает с ног сандалии, натягивает аргайлские[106] носки и вытаскивает из-под кровати пару черных оксфордских башмаков грубой кожи. Это тяжелые, хорошо сделанные ботинки, такие редко увидишь на ногах индийца и совсем уж редко — на ногах лакейского класса. Он обдумывает вариант с воротничком и галстуком, но решает, что времени нет, и грохочет вниз по ступеням и наружу из дверей, провожаемый неодобрительными взглядами женщин из гостиной.

Оказавшись на улице, он на мгновение останавливается у двойных дверей церкви, под ее вывеской с отшелушивающейся краской.

Часть текста невозможно прочесть под пятнами красной и желтой краски: воспоминания о прошлогоднем Празднике весны — Холи[107], когда гуляки-индусы (разумеется, шутки ради) практически брали миссию штурмом. Роберт достает из кармана наручные часы с коричневым кожаным ремешком. Украдкой оглядевшись, чтобы удостовериться, что никто из Макфарлэйнов не вышел вслед за ним, Роберт застегивает ремешок на запястье, дышит на циферблат и вытирает его о свои брюки. Теперь он готов, его уличная индивидуальность завершена. Молодой человек вступает в свои владения. Красавчик Бобби, наследный принц самого одиозного района красных фонарей, клоаки всей Индии: Фолкленд-роуд.

Улица переживает ежевечернее преображение — из дневного хаоса в ночной хаос. Изменение ритма едва уловимо, возможно — неразличимо для постороннего. Уличные торговцы все еще бродят взад-вперед, продавая ледяную воду, фрукты, закуски и биди. Ручные тележки, тонги, велосипеды и нетерпеливые бибикающие черные машины все еще расталкивают прохожих, расчищая себе путь через угрюмую толпу, вминая скользкий мусор в грязь. Запах лежалого жареного лука и керосина все еще плывет над всем. Звездные прелести улицы, девочки на ступенях и деревянных балконах, все еще выкрикивают призывы и оскорбления любому, на кого упадет их взгляд. Но как только гаснет свет и ослабевает дневная жара, все меняется. Толпы мужчин возле лотков с паном становятся гуще, их беседы более отягощены секретами. Женщины, обычные женщины, и без того редкие в дневное время, совершенно исчезают. Одиночные прохожие спешат прочь, не глядя по сторонам, и торопливо скрываются в своих домах, чтобы съесть ужин и рассказать женам о том, как прошел день. Теперь улица принадлежит мальчикам, которые, покачивая узкими бедрами, медленно прохаживаются мимо открытых дверей. Их глаза блестят от дешевого тодди[108], а объем грязных шуточек увеличивается и уменьшается в зависимости от близости к девочкам или компаниям хмурых гунда[109], отирающихся на углу в ожидании драки или случайной рупии.

Роберт идет в самую гущу, ловко вплетаясь в улицу быстрым шагом горожанина, полувзглядами налево-направо. Он не знает, куда именно направляется, но этого ему и не нужно знать, потому что смысл и цель, как всегда, найдут его сами без лишних усилий.

— Бобби? Бобби!

Он машет Марии Франческе, сидящей у окна второго этажа «Дома Гоа» с новой незнакомой девушкой. Та перегибается через шаткое ограждение, и большие рыхлые груди выплескиваются из тесной блузки.

— Привет, Мария!

— Привет, Красавчик! Хорошо, что ты пришел! Один из клиентов хочет бутылку! Сбегаешь на угол для нас? Погоди, я сброшу тебе деньги.

Она заворачивает несколько монет в лоскут, завязывает его узлом и бросает прямо в руки Роберту, как возлюбленная бросает милую безделушку своему избраннику. Бобби ловит узелок и отправляется к прилавку со спиртным. Сдачу, само собой, он положит себе в карман.