Для майора кровопролитие этого дня — передышка, редкий случай в жизни, которая кажется ему все более затруднительной. Огастес Прайвит-Клэмп — человек, чье существование когда-то было понятным и контролируемым, чем-то, что можно повертеть в руках и изучить со всех сторон. Он помнит: жизнь была подобна фляжке на бедре или ружью, ствол которого так приятно греет его руку через защитную кожаную перчатку. Если бы вы открыли его досье в Индийском управлении, там было бы написано только одно: успех. Алкоголь и содомия в деле не фигурируют. Так почему майор выпивает свое первое виски в девять утра? Почему он отрекается от верной жены ради растления мальчика-полукровки? Почему он часами сидит в своем кабинете, думая (согласно традиции несостоявшихся мужчин) о револьвере, запертом в ящике прямо у него под боком?
Под палящим солнцем северо-западной границы такое было бы невозможным. Там юный Прайвит-Клэмп, только что прибывший в Индию, только что взваливший на плечи груз Королевского наказа, смотрел вверх, на снежные шапки гор Пир-Панджала[74], и верил, что оказался на небесах, которые никогда больше не покинет. Гарнизон Абботабад был изумительным местом для юного офицера — особенно если его приписали к старшему здесь полку, Личному Принца Альберта Виктора Первому Пенджабскому Кавалерийскому. До Пешавара, Пинди и Симлы было подать рукой, и, хотя городок сам по себе ничем выдающимся не отличался, Офицерский клуб стал чем-то вроде сине-алого братства, где С. О. (старший офицер) не только терпел энергичные игры в задиристых петушков (игры, после которых у мирного населения недоставало пожитков, зато в изобилии наблюдались подбитые глаза, сломанные столы и стулья — а ежемесячные счета самого игрока мучительно возрастали), но и поощрял их. В этих райских условиях холостой офицер познал мучительную и благородную страсть — охоту на кабанов.
Кабаны и патаны (двухметровые солдаты-пуштуны) заполняли руки и сердце Прайвит-Клэмпа. На вежливые расспросы супруги С. О. о планах по поводу женитьбы он застенчиво отвечал, что таковых не имеет, перенося ее любопытство со стоическим, но траурным выражением лица, как раненый, подвергающийся хирургическому вмешательству в полевых условиях. Это была его типичная реакция на подобную тему, так как общение с дамами он полагал подвигом.
Невидимая корпорация престарелых сводников, управляющая социальной жизнью городка, полагала, что такой приз, как молодой нимрод, не должен улизнуть из рук. С единственной целью — окрутить Огастеса — организовывались чаепития; его вынуждали терпеть частые и мучительные пикники, на которых юные леди «рыболовной флотилии», только что из Саутгэмптона[75], пытались поймать его на крючок своими парасолями, большими глазами и хорошо срежиссированными приступами головокружения. П.-К. ставил их на ноги, отряхивал с них пыль и энергично доставлял назад, к компаньонкам, разочаровывающе целыми и невредимыми.
Когда сводничающие интриганы были уже близки к тому, чтобы сдаться и объявить его ненормальным, Огастес встретил Шарлотту Лэйн. Если это была не любовь с первого взгляда, то, по меньшей мере, восхищение. Впервые он заметил ее, когда она преодолевала сложную канаву в качестве гостя на турнире «Пешавар Вэйл Хаундс»[76]. На ПВХ загоняли шакалов по лучшим землям Индии. Прайвит-Клэмп был важным гостем и всегда считал, что смотрится очень даже неплохо в своем алом мундире с бледно-голубым воротничком. Эта девушка потрясла его тем, как хорошо она справилась с прыжком. Когда лошадь вытянулась по направлению к дальнему берегу, она пригнулась к ее шее и плавно откинулась назад в седле при приземлении. Он не удержался от мысли о том, что прыжок был хорош, о чем и сообщил ей тем же вечером в клубе.
Период ухаживаний, рожденный под знаком лошади, был заколдован изначально. К охоте они добавили поло, игру «заяц и собаки» и натягивание палаток на колышки — все это были поводы для встречи, всегда якобы неожиданной; затем они стояли где-нибудь, засунув руки в карманы, раскачиваясь взад-вперед на подошвах своих ботинок. Ни тот ни другая не умели как следует танцевать, но Прайвит-Клэмп был в восторге, обнаружив, что юная леди стреляет так же хорошо, как ездит верхом. Когда он увидел, как она уложила черную антилопу из 275-го калибра с расстояния полутора сотен ярдов, он решил, что должен влюбиться. Она была высокой и поджарой, с большими руками и копной светлых волос, обычно упрятанной под топи «бомбейский котелок». П.-К. оценил это все в значительной степени так же, как оценил бы хороший аллюр или точеный сустав у пони для игры в поло. Ему никогда не приходило в голову задуматься о том, как Шарлотта выглядит под одеждой. Понадобилось немало уроков Джонни Бэлкомба по прозвищу Дверь на сцену, прежде чем он понял, как, куда и когда пытаться ее поцеловать.
Первый поцелуй оказался весьма неудачным. Гас более или менее подготовился, как всегда готовился к любому виду ближнего боя, и заранее был весьма напряжен. В качестве опорного пункта он выбрал кресло-качалку на задней веранде Абботабадского клуба: отсюда открывался внушительный вид на приличествующий случаю романтический горный пейзаж. Кроме того, отсюда можно было отступать по двум направлениям — в сад или в бильярдную. Он совершил попытку поцеловать Шарлотту ночью, на последней стадии предотъездной вечеринки штатского приятеля по поло, который менял место службы. Несмотря на преимущество внезапности, а также на то, что противник (в лице Шарлотты) был предварительно подпоен несколькими стаканами слегка крепленого крюшона, Гас был разбит наголову. Смягчив ее позицию несколькими фразами о красотах дикой природы и ароматах вечера, он вообразил, что достаточно ясно выразил свои намерения, и предпринял фронтальную атаку — столь мощную и столь плохо скоординированную, что его лоб крепко впечатался в переносицу Шарлотты. Крюшон выплеснулся на новое платье, за ним последовало несколько капель крови. Оба окаменели. Гас немедленно отозвал свои войска, но Шарлотта, отправленная матерью в Индию как раз для таких вещей, не готова была так легко сдать позиции. Она вцепилась в шею Гаса и снова притянула его вниз. Там было немало дыма, сигналов тревоги и возвратно-поступательных движений, но к концу действа стороны пришли к взаимопониманию. Неделю спустя они объявили о своей помолвке и еще через три месяца должным образом обвенчались в англиканской церкви Пешавара.
Первая брачная ночь была ужасной, как и предвещал первый поцелуй. После нескольких травматических падений у стен цитадели Гас предпринял попытку форсировать события и был окончательно и решительно сброшен с седла разъяренной Шарлоттой, которая восприняла все это мероприятие как произвол и неприкрытое мошенничество. Новобрачные простили друг друга, поскольку ни один из них не был злопамятен, и принялись играть в «старую-деву-в-постели». В последующие недели наблюдался некоторый прогресс, но они никогда не считали это делом первостепенной важности, и к тому времени, как супруги Прайвит-Клэмпы, годом позже, отправились в Кашмир, они уже жили целомудренно, как брат и сестра.
Снова и снова: последнее, что отпечатывается в угасающих утиных глазах, — это сверкающее легкое озера Султан-Джхиил и черные штрихи стрельбищных валов, расставленных вокруг него по дуге.
Лодка дрейфует и постепенно оказывается вблизи от стрельбища британских офицеров. Более острые глаза, чем у них, — возможно, глаза духов, которых крестьяне временами видят среди озерного тростника, — могли бы различить алчное выражение на лице майора Прайвит-Клэмпа. Оно зеркально повторяется на других лицах, наиболее точно — на лице Шарлотты Прайвит-Клэмп: особая твердость рта и блеск в глазах, которые как будто усиливаются в момент нажатия на курок. У наваба это выражение проявляется в жестоком изгибе губ, когда он разряжает одно ружье и берет следующее из рук заряжающего. Даже девицы Фироза — более привычные к тому, чтобы их толкали и тискали на танцполах, в туалетах ночных клубов или в темных уголках сада во время вечеринки, — обнаруживают, что странным образом взволнованы тяжелой отдачей в плечо, весомостью горячего ствола в руках. Но никто не чувствует этого глубже, чем майор, для которого эта разрядка заменяет собой все остальные — как единственная передышка между позывами, столь могущественно и проблематично вскипающими внутри.
