Словом, не было в истории сколько-нибудь известной фигуры, которую бы обошел своим вниманием Врэн-Люка. Все присутствовавшие на суде от души смеялись, когда зачитали этот нескончаемый список, однако они не могли не отдать должное выдумке и работоспособности этого невзрачного 52-летнего человека. За день, по его собственному признанию, удавалось иногда сфабриковать до тридцати автографов. Для этого требовалось обладать не только упорством и настойчивостью, но и большими знаниями. Врэн-Люка немало часов проводил в библиотеках, изучая материалы, в которых черпал столь необходимые в его «работе» сведения и подробности, позволявшие придать его творениям видимость подлинных.

При аресте у него были найдены факсимиле старинных документов и подписей (он пользовался ими как образцами), обнаружили чистую бумагу, на которой без труда можно было разглядеть водяные знаки Ангулемской фабрики, и особые, изобретенные им самим чернила, с помощью которых подделки воспринимались как старинные манускрипты.

Но, несмотря на все эти уловки, Мишель Шаль не мог не знать, что древние документы писались на пергаменте. Академик-коллекционер не обращал внимания и на другое, казалось, более существенное несоответствие.

Как объяснить, что все автографы, приобретенные им через Врэн-Люка, были на старофранцузском языке, в то время как многие из них должны были быть написаны по-латыни. Видимо, и сам автор подделок, не знавший латыни, предусматривал возможность такого вопроса. На этот случай им был пущен в ход рассказ о весьма романтической истории. Некий граф Буажурдэн, владелец богатой коллекции рукописей, спасаясь от французской революции, бежал в 1791 году в Америку. Корабль, на котором он плыл, затонул. Граф погиб. Коллекцию удалось чудом спасти. По словам Врэн-Люка, она попала в руки одного из потомков графа, который по частям и сбывал ее с помощью переплетчика. Но и эта версия не давала все же ответа на вопрос, почему часть рукописей написана на бумаге и не по-латыни. Нашлось объяснение и этому. Оказывается, коллекция графа Буажурдэна состояла не из подлинников. Это были копии, подлинники же, хранившиеся в IX веке в Турском аббатстве, погибли.

Только страстью к коллекционированию можно было объяснить невнимание и доверчивость Шаля.

Суд по делу Врэн-Люка вынес ему сравнительно легкое наказание: два года тюрьмы. Считают, что на решение суда повлияло яркое выступление адвоката. В своей речи он старался доказать, что его подзащитный действовал из патриотических побуждений, ведь в большинстве сфабрикованных автографов превозносились древние галлы, восхвалялись их деяния, говорилось о величии французской науки. Подсудимым, по словам адвоката, руководила благородная идея — вернуть Франции ее былую славу.

Есть в Британском музее зал манускриптов. Здесь в столиках-витринах, под стеклом, задернутом зеленым репсом, хранятся уникальные документы, рукописи корифеев английской литературы — Свифта и Мильтона, Байрона и Диккенса, Теккерея и Шоу. Тут же — первые издания произведений Шекспира, на некоторых из них — пометки, сделанные рукой великого драматурга.

Попадая в этот зал, где собраны бесценные рукописные листы, хранящие следы жизни и творчества великих мастеров слова, вы, как заметил в свое время Гёте, словно по волшебству становитесь их современником.

Но вот перед вами рукопись пьесы с незнакомым названием «Вортижерн», рядом — ее печатное издание, помеченное 1832 годом. Вы озадачены тем, что никогда не слышали о такой пьесе, более того, вы поражены — на титульном листе значится: Уильям Шекспир. Не может быть, говорите вы себе, у Шекспира нет такого произведения.

…Старый Лондон славился своими лавками. Лавки перекупщиков, букинистов, ростовщиков, антикваров во множестве таились по темным закоулкам английской столицы. За счастливой или горестной судьбой некоторых домов, особенно тех, где были расположены лавки, любил следить Чарльз Диккенс. Это доставляло ему не меньшее удовольствие, чем наблюдать жизнь улицы, ее обитателей. Писатель, по его собственным словам, облюбовал себе несколько таких лавок в разных концах города и обстоятельно знакомился с их историей. Одну из них Диккенс описал в своем романе «Лавка древностей». Говорят, она помещалась в доме, построенном в 1567 году, который и сегодня еще стоит на Портс мут-стрит…

Лет за двадцать до рождения Диккенса, в конце восемнадцатого столетия, на другой лондонской улице — Норфолк-стрит — жил старый антиквар и букинист Сэмюэл Айрлэнд. В прошлом художник-гравер, он с карандашом и альбомом объездил многие страны. Но кроме призвания художника в нем жила неуемная страсть собирателя и любителя древностей. Со временем его интересы сосредоточились на антикварной торговле. В доме номер восемь по Норфолк-стрит он открыл что-то вроде букинистической лавочки «одно из хранилищ всяческого любопытного и редкостного добра».

В лавке Айрлэнда собирались любители старины и редких книг, велись долгие беседы о старинных фолиантах, разгорались горячие споры о литературе.

Чего только не было в лавке старого антиквара: древние рукописи, редкие издания, гравюры, старинные вазы и картины…

Но особенно дорожил коллекционер теми реликвиями, которые хоть в какой-то мере были связаны с именем Шекспира — Сэмюэл Айрлэнд был страстным поклонником великого драматурга.

Хозяин лавки пользовался репутацией вполне добропорядочного человека, у него было двое детей — сын и дочь. Уильяму, так звали молодого человека, не было еще и двадцати, но он уже успел побывать во Франции, где несколько лет совершенствовался в науках. На родину юноша вернулся поклонником литературы. Особую любовь, к радости отца, он проявлял к старинным книгам. Айрлэнд надеялся, что сын, унаследовав его страсть библиофила, продолжит дело отца, и всячески старался поддерживать и развивать эту склонность сына. Вместе они проводили вечера за чтением книг, изучали старинные фолианты, вместе посетили Стратфорд-на-Эвоне — родину Шекспира.

Когда пришло время определять Уильяма на службу, отец устроил его клерком в контору нотариуса.

Особого интереса к работе в конторе Уильям не испытывал. Переписка скучных бумаг, подбор документов, тяжбы, завещания… Однажды юноша наткнулся на ящики с какими-то бумагами. Это оказался архив конторы, содержащий множество старых документов, относящихся к XVII веку — эпохе царствования королевы Елизаветы.

После трудового дня Уильям оставался еще на некоторое время в конторе, с увлечением разбирая архив. Может быть, в глубине души он лелеял надежду, что ему удастся найти среди большого числа бумаг что-нибудь ценное.

Однажды, это было 16 декабря 1794 года, юный Айрлэнд вернулся из конторы очень возбужденным и торжественно вручил отцу кипу редчайших документов, обнаруженных им якобы в архиве.

Удивлению и восторгу Сэмюэла Айрлэнда не было предела: перед ним на столе лежал оригинал договора, заключенного между Шекспиром и неким Фразером, домовладельцем в Стратфорде-на-Эвоне. Ничто не вызывало сомнений — подпись Шекспира, стиль, качество бумаги, чернила. Видные ученые поспешили подтвердить подлинность документа.

Не успел старик Айрлэнд прийти в себя от первой находки сына, как новые сокровища так и посыпались в лавку на Норфолк-стрит. Менее чем через три месяца поиски Уильяма увенчались новым успехом. На этот раз ему посчастливилось отыскать целую коллекцию шекспировских документов: контракты с актерами, издания с собственноручными пометками Шекспира на полях, переписанный экземпляр «Короля Лира», неизвестные отрывки из «Гамлета» и, наконец, два «любовных» письма драматурга к знаменитой Анне Хетеуэй. Старый букинист был ошеломлен внезапно свалившимися на него сокровищами. Когда же из одного письма выпал локон Шекспира, он чуть было не лишился дара речи. Что и говорить, такая находка могла взволновать любого, даже самого равнодушного.

И все же Айрлэнд чувствовал некоторое беспокойство, ему казалось невероятным, что он неожиданно стал обладателем таких богатств. Но подробный и, как казалось, искренний рассказ сына об истории находки несколько успокоил старика. По словам Уильяма, он познакомился у своего друга с таинственным незнакомцем. Узнав о его страсти к старинным документам, незнакомец буквально разорил для него семейный архив. Любезность и бескорыстие этого джентльмена были поистине безграничными. Передавая материалы, он действовал абсолютно бескорыстно, поставил лишь одно условие: чтобы его имя нигде не фигурировало. Единственное, что он разрешил — упоминать инициалы — М. X.