– Я никогда не видела моря, представляешь! Даже Каспийского, которое относительно недалеко от Грозного, – и Ольга снова заставляла меня рассказывать про океан и вечное лето. В эти моменты янтарь в ее глазах немного теплел, становился коричневым.

В глубине души я все же надеялся, что Ольга успокоится и отступит от своей идеи. Бывает, если к чему-то очень долго готовишься, возникает ощущение, будто это уже случилось. Ты настолько отчетливо представляешь, как все будет, что перегораешь и уже не знаешь, надо ли тебе это. Но намеченная дата отъезда неумолимо приближалась, а Ольга становилась только решительнее. Мы списались с общиной через Интернет, какое-то время ушло на улаживание формальностей. Больше всего общину интересовал мотив, по которому мы хотим покинуть большой мир. Тут я знал, как им угодить, процитировав в электронном письме самые лучшие куски из интервью с моими робинзонами, перечислив все недостатки и пороки современного общества. Наконец мы получили согласие. В агентстве нам сделали годовые визы.

На телеканале пришлось взять бессрочный отпуск за свой счет. Это было равнозначно увольнению, но я не жалел. Сказал, что устал и нуждаюсь в творческом отпуске. Деньги на первое время у нас были. За каждый день, проведенный в Чечне, мне платили сто долларов, помимо зарплаты. Эти деньги я не трогал, копил на квартиру. Ольга и сама неплохо зарабатывала у отца, плюс он что-то дал ей с собой. Я поговорил с Мансуром, он согласился, что смена обстановки пойдет Ольге на пользу. В институте Ольга взяла академический отпуск.

Хозяйке квартиры я заплатил вперед за полгода, попросив перевезти немногие оставшиеся наши вещи к себе, если не вернемся до сноса дома. На самом деле я не знаю, как надолго мы уезжаем. Может, навсегда. Ольга простилась с отцом. Им снова предстояла разлука, и они не знали, увидятся ли когда-нибудь еще.

«Макаров» я разобрал и по частям выбросил в Москву-реку. Расставаться с пистолетом было жаль. Я привык к его приятной тяжести, от которой исходила сила. Разумеется, и насилие тоже. Но тащить в «рай» ствол было бы глупостью…

На какое-то время проваливаюсь в сон…

…Таджик в грязном камуфляже передернул затвор и навел на нас с Бросковым древнюю «трехлинейку». Таджик сидит на БМП, прямо на башне. Орет что-то по-своему, но мы его не понимаем. Остальные тоже орут и размахивают оружием. Подскочили к нам. Прикладами в спины погнали к дувалу. Мы пытаемся говорить с ними. Трясем аккредитациями. Нас не слушают. По-русски эти таджики не понимают совсем. А мы не знаем таджикского. К слову, на нас военный камуфляж. Только вместо оружия – камера. Был самый конец июля 1997 года. В то время в Таджикистане журналистов часто переодевали в военную форму, чтобы не выделялись. Снайперы на афганской границе нередко выбирали тех, кто в штатском, видя в них важных птиц.

Совершенно очевидно только одно: нас решили расстрелять. Подогнали прикладами к дувалу. Отошли шагов на десять, вскинули автоматы. Мы понимаем, что все это какая-то ошибка или страшный сон, но поделать ничего не можем. Нас не понимают. Или не хотят понимать. Если бы среди этих раскаленных скал нам повстречались инопланетяне, результат коммуникации мог бы быть лучше. И тут я осознаю, что из-за непонимания или нежелания понимать случаются самые страшные вещи. Черные дырки стволов бесстрастно, акульими глазами смотрят прямо в нас, уже готовые пронзить горячим свинцом наши тела. Я пытаюсь вспомнить хотя бы одно слово на таджикском. Нащупать кочку в болоте. Ухватиться за соломинку. Найти какое-то понимание с той стороны. Хочу оттянуть это. Удержаться еще на какое-то время в мире, к которому привык и который не понял пока до конца.

Вспомнилось только «рахмат» («спасибо»).

Я сказал им «рахмат». Они услышали меня. Застыли в недоумении – за что благодарит их этот сумасшедший русский? За то, что его сейчас расстреляют? Здесь что-то не так. Они опустили стволы…

На этом моменте я всегда просыпаюсь. Этот сон мне снится нечасто, но вот уже несколько лет подряд. И всегда одно и то же: говорю моджахедам «рахмат» и просыпаюсь.

В Таджикистане и на афганской границе мы с оператором и режиссером Олегом Бросковым снимали цикл документальных фильмов. В тот день возвращались из Ляура в Душанбе. Под Кофарнихоном увидели разношерстных людей с оружием и решили поснимать, полагая, что относятся они к правительственным войскам. Мы еще не знали, что началось новое обострение противостояния «вовчиков» и «юрчиков», и оппозиция двинула войска на Душанбе. Прессу пообещали расстреливать на месте. Ни та ни другая сторона не хотела выносить сор из избы. На подразделение оппозиционных войск, представлявших собой кучку грязных и уставших людей на бээмпэшке советских времен, похожих больше на моджахедов, мы и напоролись.

Спас нас тогда один из них. После того как я произнес «рахмат», к нам подошел мужчина лет тридцати пяти и на чистейшем русском сказал:

– Яркий пример магии добрых слов! Когда с человеком нет контакта, убить его проще. Знание этого единственного слова помогло вам, но еще не спасло. Иногда, чтобы тебя понимали, недостаточно знать даже все языки мира. Меня зовут Асфандиёр. Я здесь единственный, кто говорит по-русски. Учился в Москве. Вы ни в чем не виноваты, просто вам не повезло. Мы получили приказ расстреливать за любую съемку. У вас есть несколько секунд. Я постараюсь их уговорить. Немедленно идите к машине, только не оглядывайтесь и не бегите. И уезжайте! Если промедлите хоть мгновение, останетесь здесь навсегда.

Нам не надо было повторять. Стараясь не смотреть на боевиков, мы двинулись к своему «Уазику».

Моджахеды загалдели, защелкали затворами и кинулись к нам. Асфандиёр встал у них на пути, раскинув руки, и стал что-то эмоционально кричать, отчаянно жестикулируя. Видимо, горячо убеждая оставить нам жизни. Большинство с ним было несогласно. Они рвались к нам, как звери, от которых уходит законная добыча, кровь которой уже почуяла стая. Наши судьбы решались обоюдными эмоциональными выкриками, напоминающими торг на восточном базаре. Я не знал, какие доводы приводил Асфандиёр. Видел только краем глаза, как вздулись вены на его багровой от напряжения шее. Понимал, что еще немного, и не сдержать ему своих братьев по оружию.

Мы старались не делать резких движений, хотя очень хотелось рвануть к машине. Но это самое глупое, что можно было сделать. Мысленно я досчитал до тридцати, когда мы оказались в «Уазике» и Олег повернул ключ зажигания.

В пресс-службе правительства Таджикистана потом искренне удивились, что боевики нас не расстреляли.

Немногим позже Олега не стало. Он добровольно покинул этот мир, довершив то, чему не суждено было случиться на Кофарнихоне. Так вышло, что по-настоящему счастливым и нужным он ощущал себя только на войне. Как бы странно это ни звучало. Обычная «мирная» жизнь с ее запутанными правилами и законами стала для него куда большим испытанием, которое он не смог вынести. И среди тех, кого я знал, Олег был таким далеко не один.

А из истории под Кофарнихоном я вынес, что иногда одно вовремя услышанное или произнесенное слово способно остановить непоправимое.

…Снова наваливается сон. Мне снится Зула. На шее у него связки из ушей убитых врагов. Зула просит мелочь на метро и смеется.

– У каждого из нас есть свой клон, брат! – кричит он мне, и уши на ожерельях оживают, шевелятся и начинают его душить. Я пытаюсь ему помочь, но не могу. Зула стал превращаться в осьминога с щупальцами, а потом в облако, пока не растворился совсем. Послышался приближающийся поезд. Только едет он медленно и тренькает, как трамвай…

Открываю глаза. Перезвон церковных колоколов зовет к заутрене. Ольга улыбается во сне. Наверное, ей снится море, которого она никогда не видела. Любуюсь самыми идеальными ушными спиралями на Земле, похожими на красивые морские раковины. Целую ее в губы. Скоро за нами приедет такси. Пора!

Мне нравится наблюдать, как работает Канта. Очень бережно она кладет семена кукурузы или бобов в маленькие мешочки и грациозно помещает их в сделанные мной ямки. Мешочки нужны, чтобы жуки не съели семена, когда они начнут прорастать. Движения Канты плавны и в то же время быстры. Сейчас шесть утра и надо успеть сделать все важные дела до наступления жары. Через пару часов работать станет невыносимо.