— Как вы думаете, сколько мне лет?

— Вы сами сказали, что сорок четыре.

— Признаюсь, соврал. Мне уже около пятидесяти. А в двадцать один я вступил в партию.

— Я полагаю, в коммунистическую?

Он кивнул.

— А в сорок лет я из нее вышел. Все как в обычной жизни. Женился не на той женщине и прожил с ней девятнадцать лет.

— Долго же вы шли к пониманию своей ошибки, — заметил я. — Позвольте полюбопытствовать, какой у вас статус на данный момент.

Маклеод внимательно посмотрел на меня.

— Наверное, можно определить его так: я в чем-то симпатизирую им, но не более того. Причем симпатии мои — чисто теоретического плана, никакого активного участия в политической жизни я не принимаю. Все, хватит. Записывайте меня в пенсионеры. Никакой политической борьбы в моей жизни больше не будет. — Договорив это, Маклеод почему-то фыркнул от смеха.

— Тогда почему Холлингсворт достает вас?

— Кто его знает, кто его знает.

Мы остановились, и Маклеод стал рассматривать переплетение балок моста.

— Видите ли, были времена, — сказал он совершенно будничным тоном, — когда я занимал в партии не последнее место. Может быть, именно поэтому кое-кому интересно, что творится в голове у Билла Маклеода, а кое-кто и вовсе жаждет его крови.

— И насколько же важным было ваше положение в этой организации?

Вероятно, я зашел слишком далеко. Маклеод посмотрел на меня и холодно ответил:

— Все это записано в бесчисленных досье, заведенных на меня в самых разных организациях. Можете просто взять папочку и ознакомиться с документами.

— Интересно, как это я «возьму папочку»?

Маклеод вновь зашагал по тротуару.

— Кто его знает, может быть, у вас и вправду нет доступа. Со стороны ведь сразу и не разберешь. Вы поймите, поверить кому-то — очень трудно… Я и сам порой себе не верю. И не думайте, что я говорю это просто так, для красного словца. — Маклеод начал насвистывать одну и ту же музыкальную фразу из какой-то песенки.

Я был в ярости. Опираясь на обрывки знаний по интересовавшей меня теме, я, поражаясь сам себе, вступил с Маклеодом в жаркую полемику.

— Вы были членом этой организации почти двадцать лет, — обвиняющим тоном заявил я, не переставая внутренне удивляться тому, сколько сюрпризов преподнес мне этот затянувшийся летний вечер. — Судя по всему, приняли вас в партию не сразу, а значит, вы провели с этими людьми даже не двадцать лет, а больше. И после этого вы говорите, что по-прежнему сочувствуете им. Да что же вы за человек такой? А как же… Как же коллективизация, голод… И… Еще… — Я вывалил на собеседника все, что знал, все свидетельства обвинения и все отягчающие обстоятельства. Я припомнил ему и чистки, и пакты, и перегибы в классовой борьбе… Слова срывались с моих губ легко и свободно, я почти не задумывался над тем, что говорю. У меня было ощущение, что я долгие годы прожил в доме, одна из комнат которого была всегда заперта. Открыв эту дверь, я обнаружил за нею полностью обставленное мебелью помещение. — В конце концов, — выдал я напоследок, — они же вывернули социализм наизнанку, поставили все с ног на голову. Они извратили…

— Слушайте, молодой человек, — перебил он меня на полуслове, — я никогда не писался от восторга по поводу одной далекой страны, той самой, на которую вы намекаете. Все, что вы мне перечислили, я и без вас знаю. Причем, уверяю вас, знаю гораздо лучше. Мне известно, что там творится и как это все выглядит с точки зрения десятков миллионов таких как вы. Вот только… Вы хотя бы раз задумались над тем, какие усилия нужно приложить, чтобы хоть немного помочь крестьянину выбраться из той грязи и нищеты, в которой он привык прозябать?

Я просто дрожал от негодования:

— Не нужно рассказывать мне о том, сколько крови надо пролить, чтобы замешать на ней тонну цемента. Если бы вы действительно были теоретически подкованы…

Маклеод неожиданно остановился и посмотрел на меня с невеселой улыбкой на лице.

— Это у вас нет никакого опыта в политике — ни теоретического, ни практического. Политика для вас штука скучная. Согласитесь, я ведь угадал? И я уверен, что все, что вам известно по этой проблеме, вы почерпнули не из личного опыта политической борьбы, а из какой-нибудь книги.

— Если честно, я действительно не знаю, откуда мне все это стало известно, — с неохотой признался я. ощущая, как моя спина покрывается испариной от напряжения — настолько мне хотелось вспомнить, когда и как в моей памяти отложились все эти мысли и сведения.

— Пока что, исходя из того, что я от вас слышал, — сказал Маклеод, — я могу определить вас в разряд жалких мелкотравчатых левых уклонистов. А вы теперь должны припомнить мне в качестве упрека какого-нибудь своего друга, которого наши люди убили там, во время гражданской войны в Испании.

— А что, может, так оно и было, — недовольно произнес я.

— Вполне возможно, причем возможно, что и не одного, а дюжину. Что же касается нашего спора, то я бы предложил вам задуматься над тем, что не я, а вы и вам подобные не обладаете достаточными теоретическими знаниями, чтобы аргументированно отстаивать свою позицию. Да что вы знаете об истории? Она же для вас — манная каша, омерзительное безвкусное варево. Вы когда-нибудь задумывались над тем, сколько революционеров должны отдать свои жизни, чтобы сделать простого человека хотя бы чуть-чуть более свободным — свободным в первую очередь внутренне? — Маклеод выпустил сигаретный дым прямо мне в лицо. — Вы хотя бы знаете, что такое настоящая, большая мечта и что такое боль, которую испытываешь, когда осознаешь, что этой мечте на твоем веку не суждено сбыться?

— Вы сами унизили свою мечту, сами от нее отступились.

— Это все временно, временно. Предсказать ход истории невозможно, мы можем лишь попытаться ее предвидеть. А вы ведь даже не понимаете ни что такое преимущество государственной собственности на средства производства, ни возможности, которые открываются перед обществом, избавленным от противоречий классовой борьбы.

К этому времени мы уже почти кричали друг на друга.

— Госсобственность, говорите? Вот уж точно — великое благо, особенно для класса бюрократов, который существует и жирует за счет других. Хорошо живет тот, кто владеет средствами производства или хотя бы распоряжается ими, разве не так?

— Как же вы привязаны к стандартным формулировкам! — парировал Маклеод. — А как же насчет работы по созданию нового человека? Естественно, в нашем обществе, если его не изменить коренным образом, такой способ производства невозможен. Но нельзя презирать людей только за то, что они такие, какие есть. Нельзя унижать бюрократа или любого госслужащего за то, что он работает на своем месте.

— Ничего у вас не получится. Многого они там добились за двадцать лет? И к чему у них все это пришло?

— Давайте-давайте, — с ухмылкой на губах сказал Маклеод, — расскажите мне сказку про старых большевиков, о том, как их всех расстреляли, и о том, как всю страну загнали в трудовые лагеря.

Я чуть было не потерял контроль над собой и поймал себя на том, что уже схватил Маклеода за плечо.

— Слушайте, я не хуже вас знаю, что эта революция была величайшим событием в мировой истории, и если бы она не осталась зажатой в рамках одной страны, если бы она распространилась по всему миру..

— Ну. как мы знаем, этого не произошло.

— Да, не произошло, — согласился я, — можно считать, что она умерла. И вот с тех пор как это случилось, весь мир стали сотрясать все более глубокие кризисы. К чему все это привело? Да к тому, что теперь кроме как бюрократу некому и заняться воспитанием, как вы изволили выразиться, нового человека. Вот оно — мерило поражения идеи и революции: чиновник, бюрократ получил неограниченную власть над людьми.

Маклеод снова зашагал по мосту. Когда он опять заговорил, его голос звучал совсем иначе — намного тише и почти дружески.

— Похоже, что кое-какая теоретическая подготовка у вас все же есть, — произнес он тоном директора школы, — вот только к чему вас это приведет?