Ленни сидела в кресле с самым довольным видом и, похоже, была готова сидеть так сколь угодно долго — до тех пор, пока я не решу, что нам делать дальше. Видавший виды сиреневый костюм, сказать по правде, сидел на ней не слишком удачно, болтаясь как на вешалке на ее костлявых плечах. Потертый, растянутый, давно не глаженный, он не выглядел вершиной портновского искусства. Вполне возможно, что Ленни купила или сшила его до того, как по какой-то причине резко похудела. Этот странный, словно с чужого плеча костюм занятным образом зрительно отдалял голову девушки от ее ног. Ощущение было такое, словно ее бледное, со стертыми красками лицо находится как минимум в нескольких ярдах от старых коричневых мокасин. В подошве одного из них зияла довольно большая дыра, сквозь которую можно было видеть кусочек грязной кожи на ступне девушки.
— Ну что, как насчет вещей? — спросил я. — Давайте я вам помогу занести их.
Ленни покачала головой:
— Ну что вы, не стоит, вы и так слишком много для меня сделали. Я о таком даже и не мечтала. — Длинные, в желтых никотиновых пятнах пальцы девушки вцепились в очередную сигарету. — Ничего, у меня есть друзья, они мне помогут.
— Да я, в общем-то, тоже с удовольствием, — продолжал настаивать я.
— Нет-нет.
— И все-таки.
Ленни наконец рассмеялась осипшим контральто и хитро подмигнула мне:
— У меня нет вещей.
— Совсем нет?
— Всё у отца, — со смехом сказала она, — знаете таких родственников? Позвольте представить, моего зовут Папаша Ломбард.
— А что вы будете носить? — воскликнул я.
— Нет, кое-что я все-таки себе оставила. — Ленни открыла сумочку и вытащила из нее изрядно пожеванную пижаму.
— Не думаю, что этого вам хватит.
Ленни как-то вдруг погрустнела и отвернулась от меня, откинув голову на спинку кресла.
— Ну и что вы теперь будете делать? — поинтересовался я.
На Ленни вновь снизошло возвышенное настроение.
— Ах, это не важно. — сказала она, — сегодня утром я проснулась и подумала о всех тех платьях, что у меня были, о пишущей машинке, о цепочках… Нет, по натуре я ведь кошка, не нужны мне никакие украшения, не нужны оковы. Вот и сдала я все Папаше Ломбарду. — Улыбнувшись, она добавила: — Я, как Ван Гог, отрезала себе ухо и отдала его возлюбленному, и вот теперь, вместо того чтобы оглохнуть, я обрела дар слышать иные, неведомые мне раньше звуки.
— Я так понимаю, этими деньгами вы и рассчитались за комнату.
— Точно не знаю, но полагаю, вы правы.
Наверное, мы в тог момент больше всего походили на Дюймовочку и заботливую, но ворчливую мышь. Выступай мы с этим номером в каком-нибудь шоу, шквал аплодисментов был бы нам гарантирован.
— А есть вы что собираетесь?
— Да не волнуйся ты за меня, Майки, все будет хорошо. На завтра у меня денег хватит… Хватит. — Она уронила сумку на пол и под дела ногой торчавшие из нее несколько жалких однодолларовых бумажек.
— А послезавтра? — поинтересовался я.
Неделя шла за неделей, и мои деньги, как я ни
старался экономить, таяли на глазах с неизменной скоростью: двадцать долларов в неделю. Видимо, в глубине души я просто позавидовал такому беззаботному отношению Ленни к материальным проблемам.
— Послезавтра… Люди меня накормят. Люди, они ведь добрые, просто этого никто не понимает.
— И кто же вас будет кормить?
Ленни засмеялась:
— Миссис Гиневра.
— Как же, разбежалась, она мне-то чашку кофе жалеет.
— Это потому, Майки, что она вас не любит, нет, а меня полюбит.
Я уже начинал сердиться:
— Хотите, я одолжу вам немного?
— Вот, Майки, вы сами видите, — проблеяла Ленни, — люди всегда обо мне заботятся. — Затем она покачала головой: — Нет, у вас я денег взять не могу, я просто не смогу их отдать. — Неожиданно она изобразила на лице величайшую серьезность и, задумчиво уперев палец в подбородок, стала рассуждать уже совсем другим тоном: — Нет, а впрочем, почему. Нет, я обязательно отдам вам деньги. Я буду работать в поте лица своего, чтобы вернуть вам долг. В конце концов, вы такой хороший, что мне даже стыдно перечить вам. Вы даже не рассердились, а я, честное слово, не выношу людей, которые на меня кричат. — Она выпустила изо рта струю сигаретного дыма и стала молча наблюдать за тем, как он вьется вокруг ее пальцев. — Мне нравится, какими становятся руки от никотина, — сказала она, — цветом они начинают походить на старинное дорогое дерево. — Всхлипнув, она добавила: — Рубашки моего отца всегда пахли табаком. Какой он был замечательный человек, замечательный старик пьяница. Миссис Гиневра наверняка понравилась бы ему, как понравилась мне.
Судя по всему, выражение моего лица в тот момент не было вполне осмысленным. Заметив это, Ленни снова рассмеялась:
— Бедный Майки.
— Я не хочу, чтобы меня называли Бедным Майки.
Ленни кивнула:
— Вы имеете на это полное право. Какой же вы бедный, вы человек гордый, а мне всегда нравились гордые люди. Взять, например, миссис Гиневру, она ведь тоже гордая женщина. Она прекрасно знает, что она не просто человек, а человек-женщина. Она такая большая, вся такая яркая, и она трубит что есть силы: «Я живу, жизнь во мне бьет ключом, не пытайтесь меня сдерживать!» Кричит она, значит, кричит, а окружающие всю жизнь только и делают, что пытаются ее как-то сдержать и обуздать. Вот почему она такая несчастная. Но мне она очень нравится, я бы хотела поговорить с ней.
У нее был какой-то талант убеждать окружающих в правоте выносимых ею суждений и приговоров. Более того, даже самые элементарные мысли она подавала как обретенные ею после долгих размышлений великие истины. В ходе разговора с Ленни я был готов поверить во все то, что она обо мне наговорила. Я готов был согласиться с тем, что уродился редким красавцем, с тем, что я человек, преисполненный гордости, и даже с тем, что я — редкостный хам. Ну а Гиневра, естественно, предстала передо мной в образе этакой пышнотелой жизнелюбивой красавицы.
Ничто не могло устоять против стремления и умения Ленни переделывать, перекраивать заново окружающий мир. Вот она встала и обошла комнату. Остановившись у полки декоративного неработающего камина, она резким движением руки начертала в воздухе контуры человеческого лица. «Согласись, правда, красавчик?» — спросила она меня и, прежде чем я нашелся, что на это ответить, переместилась к окну и стала рассеянно щелкать щеколдой на средней секции рамы.
— Смотри-ка, а ведь этот замок похож на палец, — сказала она и для большей убедительности продемонстрировала мне собственный согнутый под нужным углом палец. — Я думаю, дело было так: когда дом достраивали, выяснилось, что замков для окон не хватает. И вот застройщик, жестокий, бессердечный капиталист, который потом построил еще и дом в Ньюпорте, закричал во всю глотку: «Отрежьте рабочим пальцы и пригвоздите их к рамам вместо щеколд!» Вот мы и видим перед собой не что иное, как указательный палец бедного работяги. Это все, что от бедняги осталось: указательный и — на другой стороне рамы — большой пальцы.
Я не знал, как реагировать на эти слова. В другое время и в другом настроении я бы, наверное, подключился к этой странной, но тем не менее занятной игре, но, наблюдая за Ленни, я видел, что под маской беззаботного веселья она прячет огромное внутреннее напряжение. Вот она замолчала и стала машинально накручивать на палец прядь волос.
— Наверное, нужно навести здесь порядок, — предложил я.
К моему удивлению, Ленни согласно кивнула, затем, явно не без труда возвращаясь в реальный мир, она даже попыталась принять участие в обсуждении дальнейших действий.
— Вы найдите какую-нибудь тряпку, а я пока открою окна, — сказала она мне. — Тут нужно будет мебель передвинуть. Я обожаю всяческие перестановки. Надеюсь, мне удастся сделать комнату по-настоящему своей.
Я вышел в прихожую и в одном из углов обнаружил швабру и тряпку, оставленные там Гиневрой по лени или недосмотру. Вернувшись в комнату, я обнаружил, что окна уже открыты нараспашку, а Ленни стоит на широком низком подоконнике и смотрит вниз. Я стал как вкопанный, не рискуя окрикнуть Ленни. Она была настолько поглощена созерцанием панорамы внутреннего дворика, что я попросту не решился прервать ее. Уперев руки в переплет рамы, она наклонилась вперед всем телом — ни дать ни взять птица, готовая взлететь. Она наклонилась еще дальше, потом еще чуть-чуть, и я вдруг понял, что отпусти она сейчас руки — и ничто уже не предотвратит трагедию. Она сорвется с подоконника и рухнет на бетон под окнами.
