— А я и не спорю. Но ты никому не скажешь об Аните, правда? Она очень переживает из-за этого.

— Буду молчать, как рыба, — промолвила Беверли и подумала, что скажет Йен об этой потрясающей новости. Йен всегда заявлял, что они с Анитой были только друзьями, но Беверли в этом сомневалась так же, как сомневалась в целомудрии Лу. — Когда она сделала аборт?

— Этим летом. Доктор Доброта летал вместе с ней.

— Кто это?

— Фингерхуд, конечно, — нетерпеливо сказала Симона. — Но он не виноват. Ребенка ей заделал Улыбающийся Джек. А у нее был колпачок.

— Это очень разумно.

— Разумно? И ты меня называешь сумасшедшей? Она же забеременела! Что в этом разумного?

— Не выходи из себя, — сказала Беверли. — Подавишься перцем.

— Морковью.

— Помнишь, как мы ужинали с братьями в Мексико-Сити? Помнишь, какой я была недотрогой.

— Ничего, ты сейчас наверстываешь.

— Я знаю. Но когда подумаешь о стольких потерянных годах…

— А каково мне? Столько лет трахаться и не кончать. Я могу просто умереть от этого. Кстати, я вспомнила интересную вещь. Представляешь, первый оргазм у меня был в день похорон мистера Сверна.

— Не вижу связи.

— Полная дурища, если так, — сказала Симона. — Смерть. Жизнь. Понимаешь? Мистер Сверн ушел, а у меня пришло.

Беверли едва не врезалась в тележку с десертом, который выглядел бы очень аппетитно, если бы только запах пищи не вызвал у нее нового острого приступа тошноты. Господи, как люди могут столько есть? Симона говорила, что ньюйоркцы так озабочены пищей потому, что Нью-Йорк живет под знаком Рака, а это знак еды. Астрологические объяснения Симоны не убеждали Беверли, которая давно решили, что некоторые люди — свиньи в душе, и ничего с этим не поделаешь.

— Извините, — сказала она вздрогнувшему официанту, который толкал тележку. — Прекрасная земляника.

— Только утром доставили из Франции, — с гордостью заявил он.

Беверли запомнила, чтобы сказать об этом шовинистке Симоне, когда та будет делать следующий дружеский доклад. Она поторопилась за метрдотелем, который опередил ее на несколько шагов. В ресторане было нестерпимо душно. Беверли чувствовала запах из-под мышек и сомневалась, что доживет до конца обеда. С облегчением она увидела Йена.

— Дорогая, — встал сияющий Йен, — ты вовремя.

— Я заказала лимузин.

Метрдотель отодвинул стол, и Беверли села рядом с Йеном на банкетке. Банкетки ей не нравились, потому что разговаривать было неудобно. Шея потом будет болеть несколько дней.

— А почему не на такси? — осведомился Йен.

— Страшно болит голова. Мне вообще не следовало выходить.

— Вид у тебя неважный, — признал он на французском языке.

Беверли удивлялась, почему англичане обожают вставлять французские слова, если терпеть не могут французов.

— Я чувствую себя отвратительно.

— Коктейль будете заказывать, сэр? — спросил официант.

Йен повернулся к Беверли.

— Виски со льдом, побольше лимона и без сахара.

Йен повторил заказ Беверли официанту, а себе заказал виски с содовой. Потом он сказал:

— Я тебе искренне сочувствую, но скажи… Как дела на семейном фронте?

После возвращения Питера под родной кров это был его любимый вопрос.

— Статус-кво.

Он неодобрительно взглянул на нее.

— Тебя это, кажется, не волнует.

Под мышками вспотело еще больше.

— Волнует? Мне так плохо, что меня ничто не волнует.

— Так дальше продолжаться не может. Ты понимаешь?

— Да? Почему же?

— Я не считаю вторники и четверги основой для хороших взаимоотношений.

— Можем поменять на понедельники и среды.

— Твой юмор меня не веселит.

— Неужели? — спросила она, думая, что, если официант немедленно не принесет напитки, ее вырвет прямо на белоснежную скатерть. — А я считала себя остроумной.

Йен прочистил горло и зашел с другого конца:

— Ты знаешь, как я к тебе отношусь.

— Дорогой, пожалуйста, не сейчас.

Он негодующе вздохнул, а Беверли пришло в голову, как странно у них поменялись роли мужчины и женщины. Раньше именно она, женщина, жаловалась бы на неполноту их романа, а он, мужчина, твердо стоял бы на том, что ничего не надо менять. Беверли была удовлетворена тем, что главенствует над Йеном. Это отчасти компенсировало то, что ею командует Питер. В другом углу известный ведущий колонки слухов что-то черкал в своем блокноте, слушая элегантную блондинку, которой Беверли не узнала. Ресторан был заполнен. Слева от Беверли мужчина и женщина ели рыбное филе с бледно-зеленым виноградом.

— Кристофер, — сказала женщина, — прислал мне открытку из Демоса.

— Пережарено, — ответил мужчина. — Что пишет дорогой мальчик?

Беверли не стала ждать ответа женщины. Ей казалось, что вопрос важности общения невероятно скучен. Но людей он волновал, они продолжали есть и пить вместе и непрерывно болтали о разных глупостях. А что остается? Она сама была ответом на этот вопрос. Могла ведь остаться в постели и тихо страдать под балдахином, но все же выползла из дома, несмотря на дикую головную боль, в мир еды, питья и болтовни. Убить время. Она часто думала, что люди только этим и заняты, потому что и в ее случае она в глубине души знала, что Йену на самом деле нечего обсуждать с ней, все уже говорено-переговорено, так что остается только пережевывать старые темы. Или вот слова мужчины о пережаренной рыбе, ведь это простая передышка в несущественном разговоре. Человек привык разговаривать. Ля-ля, бу-бу, ля-ля, бу-бу. Даже пустопорожний разговор лучше тишины. Льюис Кэрролл писал об этом правильно.

— Наконец-то, — сказал Йен, когда официант принес напитки. — Будь здорова, дорогая.

Рука у Беверли тряслась, когда она брала ледяной бокал. Какой дурак наполняет его до краев?

— Будь здоров, — сказала она и сделала большой глоток. — Они все-таки положили сахар.

— Отослать обратно?

Рыба пережарена. Они положили сахар. Ля-ля, бу-бу, ля-ля, бу-бу. Ах, как они наслаждаются своими голосами!

— Нет, выпью и так. У меня в горле пересохло.

— Как хочешь.

На Йене были темно-синяя куртка в стиле Мао Цзэдуна и голубой свитер.

— Потрясающе выглядишь, — заметила она.

— Я вообще потрясающий парень, но с тобой мне это не помогает.

— Еще как помогает.

— Не слишком. Я хочу жениться на тебе, Беверли. Ты это знаешь. Или ты мне не веришь?

— Верю.

— Ну и?

— Я уже замужем.

— Ты его не любишь.

— А почему ты думаешь, что я люблю тебя?

— Ты сама говорила, — обиженно ответил Йен.

Неужели? Она не помнила. Должно быть, когда они занимались любовью, но кто всерьез воспринимает такие вещи? Люди всегда так говорят, это просто слова, если ты сексуально возбужден. Йен ведет себя неразумно, как ребенок, требуя ответственности за слова, произнесенные во мраке ночи. Значит, не такой уж он умный, как кажется, но тогда американцы всегда будут клевать на его английский акцент, который делает самые пустяковые слова очень значительными и умными.

— Конечно, я тебя люблю, — поправилась она, думая, что несколько часов тому назад она слышала те же слова от Питера. Но Питер любил ее не больше, чем она Йена. Питер не хотел ее терять, а она не хотела терять Йена. Беверли была удобной подушкой для Питера, как и Йен для нее. Питеру нужно было возвращаться в дом, а Йен ей нужен, чтобы выдерживать жизнь с Питером. Она понимала, почему Йен расстраивается. В этой ситуации он был слабее, его использовала жена, которая на самом деле не хотела бросать мужа. Беверли была несчастлива с Питером, но это было знакомое несчастье. Она к нему привыкла и за те несколько месяцев, когда они жили врозь, скучала по нему. Развестись с Питером и выйти замуж за Йена (или кого-то другого) означало вероятность незнакомого несчастья. И какой в этом смысл? С Питером она хоть знала, что ее ждет, и хотя ничего хорошего в будущем не ожидалось, это пугало меньше, чем неизвестность. — Я люблю тебя, — повторила она, — но не пойду за тебя замуж. Так вот обстоят дела.