Я ничего не знала об Итане. Я ничего не знала о себе самой и, как ни старалась, не могла вызвать в памяти ни единого воспоминания о жизни до Пустоши. Но когда я стояла рядом с Итаном, а он прижимал к моему уху оторванный кусок своей футболки, я испытывала облегчение. Наконец-то появился человек, которому не все равно, жива я или мертва. Я больше не одна.

По идее сейчас я должна испытывать еще большее облегчение. Потому что Итан жив. Потому что я с ним, а не в логове людоедов, в окружении гниющего мяса и полумертвых истощенных пленников. Однако голова у меня раскалывается, и боль медленно растекается по всему телу, словно яд.

– Вот, – говорит Итан, и на веки мне ложится теплая мокрая тряпка. – Так лучше?

Нет. Ни капельки. Какое уж тут лучше, когда голова вот-вот разорвется от боли, а я понятия не имею, что со мной произошло? Единственное, что я помню после удара по голове, – это череда жутких кошмаров.

В сознании вспыхивает картинка: я лежу, вытянувшись, внутри какого-то прибора, а крошечные механические ручки латают мои раны.

Во рту появляется противный кисловатый привкус, и я сглатываю.

Какое уж тут лучше! Сосущее чувство в глубине живота подсказывает, что дальше будет только хуже.

– Просто блаженство, – отвечаю я.

Мой голос звучит хрипло. Надтреснуто. Внезапно я понимаю, что не хочу открывать глаз. Вот бы остаться лежать, свернувшись калачиком, пока не приду в себя и не соберу по кусочкам раздробленные воспоминания…

Но глаза открываются против моей воли.

Я вижу над собой лицо Итана. Он широко улыбается, несмотря на глубокий порез на верхней губе. С глазами у него что-то не так. Они смотрят безжизненно, словно стеклянные. Ладони у меня становятся холодными и липкими от пота. За те три года, что я знаю Итана, я никогда не чувствовала себя рядом с ним настороже – до сегодняшнего дня.

– Я рад, – говорит Итан.

Его пальцы переплетаются с моими, и он помогает мне встать.

Когда Итан притягивает меня к себе и стискивает в объятиях, я замечаю, что мы не в тюрьме. Никаких дверей, покрытых облупившейся синей краской, оголенных труб и матовых окон. Кругом позолота и солнечный свет. Я знаю, что это за место – музей в парке. Однажды я нашла посвященный ему туристический проспект, спрятанный в жестяной коробке на чердаке. Бумага была настолько старой, а шрифт таким мелким, что мне удалось разобрать только слова: «Совершите экскурсию по Парфенону». Вряд ли кому-нибудь захочется совершить экскурсию по музею сейчас. Озеро, на которое выходит фасад, постепенно мелеет, обнажая на дне человеческие захоронения.

Нас окружают десятки колонн, покрытых граффити и пятнами крови. Сквозь окна в далеком балочном потолке струится солнечный свет. Гипсовые статуи с отбитыми руками и головами осуждающе смотрят на меня, словно говорят:

«Трусиха!»

Я внутренне содрогаюсь.

– Я знаю, что тебе здесь не по себе, но сюда было ближе всего, – объясняет Итан, прислоняясь к колонне.

Он отворачивается, и я замечаю у него на шее глубокий порез, тянущийся от затылка почти до самого горла. Сердце у меня болезненно вздрагивает. Хочу дотронуться до его раны. Спросить, когда он ее получил. Неужели во время нашей вылазки?

– Надеюсь, ты не сердишься, – шепчет Итан.

Я молча разглядываю его раны, готовая потерять сознание от собственных. Не помню, чтобы мы обсуждали с ним музей. Может, я разговаривала в бреду? Я бы действительно не одобрила такой выбор: место это ненадежное – отличная мишень для набега. Но с чего Итан взял, что я стану сердиться?

Мне не до обид. Я слишком благодарна, что жива. Итан и так тяжело ранен – не надо, чтобы он из-за меня беспокоился. Может, если он перестанет волноваться, этот странный остекленелый взгляд исчезнет?

– Навыки выживания у тебя, как у младенца. И умение слушать – тоже.

Нет, я говорю совсем не то. Нужно не отчитывать Итана, а сказать, как сильно меня тревожит его порез. Бывало и раньше, что мои мысли расходились со словами. Например, в здании суда, перед тем как меня огрели по голове. Я всегда списывала это на усталость, но сейчас все по-другому. Я не устала, однако ощущение, что мой ум никак не связан с телом, отказывается меня покидать.

Итан коротко кивает, отталкивается от колонны и выпрямляется:

– Если хочешь, можно перебраться в другое место прямо сейчас.

Взгляд у него по-прежнему непроницаемо спокойный. Как будто все в порядке. Как будто он не чувствует воспаленной раны под подбородком и покрывающих лицо синяков.

Зато их чувствую я, хотя не могу выдавить из себя ни слова, как ни пытаюсь.

Итан кивком указывает в глубину здания. Его голова двигается так быстро и безвольно, что мне хочется протянуть руку и придержать ее.

– Там мы устроили временный сэйв. Слишком открытое место, знаю, но в других частях здания очень тесно. Пойдем, покажу, где мы сложили припасы.

Я иду рядом с Итаном медленной, шаркающей походкой. Живот сводит от боли. Голова словно банка, на которую до предела накручивают крышку. Меня передергивает. Я снова вижу свое неподвижное тело и прижатый к макушке серебристый инструмент.

Впервые кошмар преследует меня наяву. Это пугает.

– Который?

Тихий голос Итана возвращает меня к действительности. Он держит у меня перед носом два энергетических батончика.

– Двойной шоколад или ванильно-молочный коктейль?

«Шоколад», – думаю я. На смену голоду внезапно приходит ядовитая смесь опустошенности и боли, приправленная мерзкими образами недавних кошмаров.

– Ванильно-молочный коктейль, – говорю я вслух, вырывая у Итана батончик.

– Отлично, она уже на ногах.

Мы оба поворачиваемся на голос Джереми. Он стоит, прислонившись к проржавевшей дверной раме, и вертит в руке нож-бабочку, словно игрушку. На лице – широченная улыбка.

– Ты слишком долго пропадала, Клавдия Вертью. С тобой гораздо интереснее, чем с Эйприл. Без тебя все совсем не так.

Что без меня не так? Набеги? Я резко втягиваю носом воздух, и у меня начинает кружиться голова. Мне хочется потребовать у них объяснений. Расспросить во всех подробностях, что произошло после смерти людоедши. Вместо этого я откусываю кусок черствого батончика и пялюсь, как идиотка, в пустое пространство между Итаном и Джереми.

– Спасибо, что не послушались. Еще и не признались честно. Так и тянет вышвырнуть вас обоих из клана.

Джереми подмигивает. Выглядит это настолько неестественно, что по телу пробегает холодок. Он пинает пяткой дверную раму и выходит из музея.

– Скоро вернусь, – бросает он на ходу. – Нам с Эйприл еще нужно перенести из тюрьмы оставшиеся вещи.

– По-хорошему надо бы правда от вас избавиться, – говорю я.

– Не сердись, Оли…

– Не называй меня так! – обрываю я Итана, глядя вслед уходящему Джереми.

Сердце бешено колотится. Хотя Итан не успел договорить, я знаю, что он хотел назвать меня Оливией. Именем из моего кошмара. Но почему?..

– Никогда не называй меня так, – повторяю я. – Это против правил.

В нашем клане всего два правила: «Никогда не бросай другого в беде» и «Никогда не выходи из роли». До этой минуты я считала, что второе правило запрещает рассказывать о жизни до Пустоши: зачем вспоминать о том, чего нельзя изменить?

Теперь я не уверена, что оно значит.

– Правила затем и нужны, чтобы их иногда нарушать, – отвечает Итан. – И потом, мы чуть тебя не потеряли. Кто знает, что бы тогда было?

Левый уголок его губ приподнимается. Он смотрит на Эйприл, которая стоит перед главным музейным экспонатом – огромной статуей богини – и укладывает вещи в рюкзак.

– Это Эйприл предложила спрятаться здесь, да? – спрашиваю я.

– Как ты догадалась?

Я тоже перевожу взгляд на Эйприл. Ее голова опущена, длинные рыжие волосы падают на лицо. Она бросает в рюкзак бутылку с водой и застегивает молнию. Потом поднимает на нас глаза, с улыбкой машет Итану рукой и, наконец, выскальзывает в боковую дверь.

– Ох, даже не знаю… Она уговаривала нас перебраться сюда с тех пор, как вступила в клан. Может, это навело меня на такую мысль?