Проход заканчивается дверью, дальше тянется другой коридор. Ненавижу туда ходить: там пахнет помоями, плесенью и еще чем-то, слишком похожим на разлагающийся труп. Зато этот коридор ведет прямо в подвал суда. Сейчас бы натянуть воротник футболки на нос, чтобы чувствовать только запах жесткого мыла и пота и не задохнуться от вони. Но я лишь плотно сжимаю губы и молюсь, чтобы меня не вырвало.

– Извини за тот вечер, – говорит Итан.

Он тоже не закрывает нос, но его лицо остается совершенно невозмутимым. Неужели он не чувствует запаха? Или просто привык?

– Вернее, за свои слова.

– Да все в порядке.

Несколько дней назад я вернулась после набега, обгоревшая на солнце и такая усталая, что не могла ни двигаться, ни говорить. Итан отругал меня за то, что я совсем не слежу за своим здоровьем. Мне хотелось одного – свернуться калачиком на плоском зеленом матрасе в безопасной комнате и отдохнуть, а вместо этого я почти полчаса выясняла с ним отношения. Его забота обо мне одновременно трогала и раздражала. Как же я могу следить за здоровьем, когда у нас столько дел?

– Просто меня бесит, что приходится жить вот так.

Итан редко выказывает раздражение. Он легко смирился с тем, что произошло три года назад, и всегда сосредоточен на настоящем – на выживании. Думаю, это меня в нем и притягивает. Я беру его за руку, и наши пальцы переплетаются.

– Спасибо… за все, что ты для меня делаешь, – говорю я и сжимаю его руку.

Он выдыхает, сдувая с лица непослушную прядь.

– Я на все готов, лишь бы здесь остаться. Ты особенная – я таких никогда не встречал.

Сердце у меня подпрыгивает, словно хочет выскочить из груди. Что он имеет в виду? Неужели он помнит что-то о своем прошлом? Надо бы расспросить Итана, но вместо этого я останавливаюсь и обвиваю его шею руками. Он наклоняет голову, и наши губы встречаются.

– Ты тоже, – произношу я.

Мы останавливаемся перед металлической дверью, ведущей в подвал здания суда. Пока Итан вытаскивает из кармана ключ, я украдкой бросаю на него взгляд: он улыбается. Возможно, от моих слов у него стало легче на душе.

Итан засовывает ключ обратно в карман и достает нож из ножен.

– Ну что, ты идешь? – спрашивает он, делая несколько шагов в непроницаемую тьму подвала. Итан направляет луч фонарика прямо мне в лицо, и я сощуриваюсь.

«Нет, – думаю я. – Нужно вернуться. Он прав: это слишком опасно».

Однако почему-то киваю, протягиваю Итану руку, и он увлекает меня за собой.

На втором этаже фонарики не нужны. Повсюду прохладно, и горит свет: поселившиеся здесь люди сами напрашиваются на визит от людоедов. Мне хочется остаться здесь, рядом с работающими кондиционерами, но я понимаю, что это практически верная смерть.

– Они живут на четвертом этаже, – говорю я, пока мы идем через вестибюль. Здесь неожиданно чисто – не то что при прошлых жильцах.

Мы поднимаемся по ступенькам – опять по ступенькам. Повсюду слышен гул электричества, лифт работает, и все же мы лезем на четвертый этаж по лестнице – из осторожности. Когда мы находим зал суда, где поселилась пожилая пара, я едва перевожу дух. В животе все горит. Тянет на что-нибудь опереться и немного передохнуть, но Итан уже на другом конце комнаты – стоит на коленях перед скамьей присяжных.

– Где они все это берут? – удивленно спрашивает он, осматривая припасы. – Здесь столько воды и еды… Эй, подай мне рюкзак.

Обычно Итан стоит на шухере, а я, как более проворная, наполняю сумки. Сегодня, похоже, он решил поменяться ролями. Я не возражаю. Все равно я слишком голодна и измотана, да и передвигаюсь еле-еле. Я бросаю Итану свой пустой рюкзак – он бесшумно приземляется на скамью.

– Давай быстрей, – говорю я, прежде чем выйти в вестибюль.

Я стою перед дверью, стуча носком кроссовки по бежевой плитке пола. Особым терпением я не отличаюсь, но во время набегов стараюсь себя сдерживать. Воровство – дело опасное. Самые неосторожные и жадные гниют потом посреди улицы или сидят, прислоненные к стене и избитые до неузнаваемости. Однако сейчас мне хочется одного – вернуться в тюрьму, поесть и выпить воды.

Я все еще думаю о еде и воде, как вдруг понимаю, что уже не одна. К действительности меня возвращает щелчок взводимого курка и горьковато-сладкий запах ментола. Все мысли тут же испаряются, по телу пробегает волна панического страха. Я еще пару раз ударяю ногой в пол, прежде чем замереть на месте.

– Так, для справки: в спину стреляют только трусы, – говорю я.

– Тогда повернись, – отвечает хриплый женский голос. – Руки за голову.

Я делаю, как мне велено: поворачиваюсь лицом к аварийному выходу – так медленно, что резиновые подошвы кроссовок со скрипом проезжают по исцарапанной плитке. Сердце чуть не выскакивает из груди на пол. В глазах туман, и на секунду мне кажется, что передо мной Миа – девушка, которая жила с нами и пропала несколько месяцев назад. Подруга, решившая поискать счастья в другом месте. Потом наваждение рассеивается, и я упираюсь взглядом в пистолет и держащую его женщину. У нее темные глаза и волосы – единственное сходство с Миа.

Этой женщине лет сорок, а не семнадцать. У нее изможденное рябое лицо. Грудь прикрывает только легкомысленная маечка, сквозь прозрачную кожу просвечивают ребра. На бедрах болтаются поношенные штаны цвета хаки. Босые ноги покрыты синяками. Если бы не направленный мне в лоб пистолет, я бы вряд ли ее испугалась.

Но пистолет на меня все-таки направлен, и держащая его женщина явно не на моей стороне. Если повезет, она сразу меня пристрелит, а не заставит спариваться с другими пленниками в надежде получить больше еды. За людоедами такое водится – они любят пухленьких младенцев.

– Тебе не тяжело? Могу подержать.

Мои слова удивляют нас обеих. Женщина презрительно ухмыляется, слегка опускает пушку, и теперь дуло смотрит мне между глаз.

– Ну, давай. Стреляй, если смеешь.

– Если смею?

У нее в руке пистолет, мои пальцы сцеплены на макушке, а я еще ее подзадориваю… Мазохистка.

Мне до смерти страшно, но я киваю и улыбаюсь.

Однако женщина не стреляет, а смеется мне в лицо. Ее костлявое тело сотрясается, словно подвешенный в воздухе скелет. Только бы Итан ее услышал…

– Ты так легко не отделаешься, детка. Слишком много ты для меня значишь. Вопрос только в том… – она кивает на закрытую дверь зала суда и ухмыляется, – … скольких мы заберем с собой.

«Мы»…

При звуке этого слова мне хочется закричать. Ну конечно, она не одна – людоеды всегда охотятся целыми кланами. Я делаю осторожный шаг в ее сторону.

– Ни с места! – шипит она, раздувая ноздри.

Я делаю еще один шаг. Другой. Третий. Хотя кости и мышцы превратились в желе, я продолжаю идти. Если сделать вид, что мне не страшно, может, еще удастся пережить сегодняшний день. Даже не вспомнить, сколько раз этот прием срабатывал в прошлом. Мы стоим так близко, что я почти чую запах собственного страха, смешанный с резким, гнилостным запахом женщины; почти чувствую холодное дуло пистолета.

– Ну, давай же, – вызывающе бросаю я.

Дальше все происходит как в тумане. Итан что-то выкрикивает, и женщина резко поворачивается к нему. Я бросаюсь вперед. Пистолет выстреливает. Потом я стою, обхватив руками тощее существо, которое хочет меня убить, дрожу всем телом и не могу понять, кто из нас ранен. Оглушенная выстрелом, я не сразу осознаю, что Итан зовет меня по имени и просит обыскать людоедшу.

Я отступаю назад, и женщина оседает на пол. Она лежит неподвижно, по короткой майке расползается красное пятно. Потом ее грудь вздымается, в горле что-то клокочет, и она открывает глаза.

– Я… где я?..

Ее безумные карие глаза смотрят прямо на меня. Мне хочется растаять, провалиться сквозь пол, но я стою неподвижно, как статуя, не в силах отвести взгляда.

– Помогите… – Теперь ее голос звучит по-другому: в нем появился акцент, которого не было раньше. – Я чувствую его! Достаньте, достаньте!

Она бьется в конвульсиях, хватая себя за макушку. Пуля попала в грудь, а не в голову, но женщина, похоже, этого не осознает. Она отчаянно теребит спутанные волосы и молит меня, снова и снова, достать «его».