— И продолжением того, о чем говорил я только что, — сказал Волконский, — является его феномен императора-солдата, который в любой момент может появиться в мундире рядового и будет переправляться через реку в одной лодке с егерями и устанавливать на позиции орудия вместе с канонирами.

Для Наполеона рядовые, унтер-офицеры и офицеры, генералы и маршалы — родные дети и, стало быть, между собою — родные братья: старшие, средние и младшие, однако же, как большинство из них считает, совершенно равноправные в глазах своего отца — солдата и императора.

Я поражался тому, сколь неутомим Наполеон накануне сражения. Он встает раньше всех и не успокаивается до тех пор, пока не обойдет и не осмотрит все — ручьи и овражки, мосты и просеки, ложбины и болотца, дома и сараи, холмики и лощины, тропы и дорожки — словом, все, что называем мы позициями, будь то любимые его позиции — артиллерийские — или же исходные и запасные, промежуточные и отсечные, передовые и ложные.

И, переварив все это у себя в голове, намечает он план предстоящего сражения, любое из которых до сих пор он всегда доводил до победного конца.

Как сие ни прискорбно, однако же нет в мире полководца, способного одолеть его на поле брани, тем более что Великая армия воистину есть сильнейшая из всех.

— Почему же? — неожиданно резко спросил Барклай.

— Да потому хотя бы, Михаил Богданович, что нет пока иных примеров, — ответил Волконский.

— А Эйлау? — возразил Барклай.

— Мне неудобно оспаривать итоги боя при Эйлау, ибо я не был там, а вы — были и потому лучше меня можете судить о том, — уклончиво ответил Волконский.

— Ну а майская неудача Наполеона на Дунае, когда он едва не был разбит? — спросил Барклай, имея в виду совсем недавние события прошлого, 1809 года, во время которых австрийская армия выказала исключительное упорство и храбрость, когда в бою был убит маршал Ланн и французы оказались на волосок от поражения.

— И все же, Михаил Богданович, в конце концов австрийцы были побиты и сдали свою столицу, — настаивал князь.

— Да, в конце концов сдали столицу, — вынужден был согласиться Барклай, ибо тогда сдача столицы считалась неопровержимым аргументом в военном споре, тем более что вслед за тем была подписана и капитуляция, облаченная в форму мирного договора.

— И значит, Великая армия, как я и говорил, есть сильнейшая из всех, — поставил точку в затянувшемся споре Волконский.

Однако же его собеседник был не из тех, кто легко сдавал позиции даже в словесной баталии.

— Простите мне, князь, что вопреки логике и противно здравому смыслу, возражу вам, что это не так. Как военный министр России, я не имею права на то, чтоб соглашаться с подобным заключением. Я благодарю вас за то, о чем вы рассказали мне, но вижу свою задачу в том, чтобы практикой опровергнуть ваш вывод.

— Михаил Богданович, — проговорил Волконский, смутившись, — уверяю вас, что не будет в задуманном вами великом деле сокрушения нового Аттилы соратника более ревностного и преданного, чем я. И позвольте мне в следующий раз рассказать и о том, что представляет, по моим наблюдениям, их армия. — И здесь Барклай отметил, что князь впервые не сказал «Великая армия», назвав воинство Наполеона просто «их армия», — а также и о том, каковы механизмы управления ею императором и его главным штабом.

Они поднялись одновременно, и хотя Барклай внешне столь же любезно проводил князя до дверей, как и встретил его, все же оба они поняли, что совершеннейшего единомыслия и, паче того, единодушия между ними нет.

Две последующие встречи с Волконским были посвящены тем вопросам, которые они и условились обсудить: Великая армия и Главный штаб.

Когда Волконский приехал для того, чтобы высказать свои соображения о наполеоновской армии, все было вроде так же, как и накануне, — да не все. И хотя Барклай встретил его так же приветливо, как и в первый раз, но князь не стал входить в кабинет первым, а когда вошел, то сел не к столику у окна, за которым велись беседы дружеские и доверительные, а к огромному письменному столу министра, где Барклай выслушивал доклады своих генералов и соподчиненных ему чиновников из других ведомств.

Волконский начал беседу с того, что сразу же определил круг проблем, предлагаемых им на обсуждение, оговорившись, что не станет злоупотреблять цифрами, которые, как он знает, известны и ему и военному министру часто из одних и тех же источников, а выскажет главным образом свое мнение по вопросам концептуальным.

— Извольте, князь, — ответил Барклай, — для меня одинаково ценными будут любые ваши идеи и предложения.

— Не сочтите то, с чего я начну, трюизмом, но я все же осмелюсь повторить, что Великая армия является сегодня самым грозным и могучим войском из всех известных нам в истории.

Барклай понял, что эта фраза представляет собою тонический аккорд в партитуре того произведения, которое начал исполнять перед ним Волконский. И понял также, что генерал-адъютант государя намерен проводить далее ту же линию, что и прежде. Такую линию Барклай считал для себя совершенно неприемлемой и потому сразу же возразил:

— Я благодарю вас, князь, за то, что вы единомышленны со мною: и я считаю, что сегодня, — Барклай интонацией выделил слово «сегодня», — армия Наполеона, безусловно, самая сильная, и потому я вижу свою задачу в том, чтобы любыми способами и при любых затратах сил и средств создать равноценный, а может быть, и более мощный противовес ей.

— Так мыслю и я, ибо, обдумывая любую задачу, должно всегда иметь перед собою два вопроса: «Каким образом следует ее решать?» и «Какого результата хочу я добиться в конце концов?».

— Относительно второго вопроса ни у одного генерала на планете нет другого ответа, кроме как: «Для победы». А вот каким образом следует задачу решать, и представляет для нас существо проблемы.

— Я готов построить мой доклад именно таким образом, — миролюбиво проговорил Волконский и тут же добавил: — А если стану я обращать внимание на сильные стороны Великой армии, то для того только, чтобы могли мы кое-что перенять из этого для себя.

Барклай подумал: «Как Петр Великий перенимал опыт шведов, чтобы потом побить их». И мгновенно вспомнил, как проходил он по Петербургу со своим корпусом, когда шел против шведов в Финляндию, и как царь спросил его: «А что, Михаил Богданович, знаете ли, отчего встречаю я корпус ваш именно здесь, у Сампсония?»

«Где-то еще наш Храм победы над Наполеоном?» — подумал Барклай и сказал Волконскому:

— Ну что же, Петр Михайлович, начнем мостить дорогу победы. Итак, что же это такое — Великая армия?

…Миллион французов и их союзников — вольных и невольных — входили в состав Великой армии. Но была она велика не только числом, а более всего своим несокрушимым боевым духом и абсолютной уверенностью, что нет для нее достойного противника, как нет и равного соперника ее великому вождю — императору Наполеону I.

Великая армия была грандиозным воинским братством, где каждый солдат мог стать маршалом, и для этого не требовалось происхождения, воспитания и заслуг дедов и прадедов, а нужно было только одно качество — храбрость. И потому в этой армии не ощущалось недостатка в храбрецах, и, как правило, чем выше чин, тем храбрее был его носитель.

— Ну, храбрецов и у нас довольно, — сказал Барклай, прослушав первую сентенцию Волконского, — Здесь-то мы им не уступим. А вот в чем уступаем? — спросил он.

И тут же князь ответил:

— Более всего в организации войск.

…Самым крупным соединением войск в Великой армии были пехотные и кавалерийские корпуса. Причем пехотный корпус имел в своем составе и конницу, и артиллерию, и военных инженеров, представляя собою маленькую армию, но назывался пехотным только потому, что этот род войск был в нем доминирующим. В кавалерийском же корпусе основную массу войск составляли конные полки, а пехотные, артиллерийские и инженерные части были в меньшинстве.

Каждым из корпусов, как правило, командовал маршал, обладая всеми правами командующего отдельной армией.