Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Наконец Барклай уехал… Фельдмаршал Кутузов был рад отделаться от него.

21 сентября, когда больной, не находящий себе достойного применения полководец, часто игнорируемый и казавшийся даже самому себе неприлично докучливым, взвесив все, подал рапорт об отставке по болезни, шел сотый день войны. Рапорт был Кутузовым немедленно удовлетворен. После этого никем не замеченного факта пройдет два с половиной года, и Наполеон после первой ссылки сбежит с острова Эльбы и высадится на юге Франции, начав свой последний героический марш, который, по иронии судьбы, продлится также ровно сто дней, с тою только разницей, что сразу же, как только это произойдет, сотни журналистов и историков, захлебываясь кто от ненависти, а кто — от неуемного восторга, опишут «Сто дней» Наполеона в десятках и сотнях статей. А о «ста днях» Барклая до сих пор написано до обидного мало. А ведь это были самые трудные и самые героические дни эпопеи Двенадцатого года.

В эти сто дней русская армия прошла свой путь от Вильно до Тарутина; эти дни вошли в историю славой Смоленска, стойкостью Бородина, яростью московского пожара и незабвенным самоотвержением народа во имя Родины.

Глава седьмая

Отставка

«Что заставило оставить армию генерала Барклая? — спрашивал известный историк Попов. Без сомнения, не болезнь, хотя он и был в это время нездоров, но это нездоровье или, лучше сказать, утомление после стольких трудов и подвигов, перенесенных им с высоким самоотвержением, в то время было таково, что оно им заявлено только в прошении об отпуске, а затем о нем и помину не было».

Трудно сказать, когда Барклая впервые посетила мысль об отставке. Во всяком случае, недовольство делами, происходящими в армии, он стал открыто высказывать сразу же после приезда Кутузова.

По мере приближения к Москве это чувство все более усиливалось в нем, а после того как Москва была оставлена, решение об отъезде из армии стало окончательным. И не потому, что он не был согласен с оставлением Москвы, а более всего из-за того, что лично ему в армии Кутузова места не было.

Обычно корректный и сдержанный, Барклай счел возможным сказать уезжающему в Петербург полковнику — теоретику и военному историку Карлу Клаузевицу: «Благодарите Бога, что вас отозвали отсюда, у нас здесь нельзя ожидать ничего дельного».

11 сентября, еще на марше к Тарутину, он писал жене из Красной Пахры: «Я послал Его Величеству письмо и надеюсь получить если не ответ, то по крайней мере резолюцию. Дай Бог, чтобы таковая последовала скоро, потому что я не в состоянии оставаться здесь долее».

Во втором письме, отправленном оттуда же и в тот же день, Барклай писал: «Я не узнаю более, когда курьеры отправляются в Петербург; с нетерпением ожидаю моего избавления. Дела наши приняли такой оборот, что можно надеяться на счастливый и почетный исход войны, — только нужно больше деятельности. Меня нельзя обвинять в равнодушии; я прямо высказывал свое мнение, но меня как будто избегают и многое от меня скрывают».

Сколь бы ни были эти ощущения Барклая субъективны, однако и объективная реальность давала повод к серьезным размышлениям.

После Бородинского сражения, где потери русских превысили сорок тысяч человек, было нецелесообразно сохранять прежнее деление на две армии, тем более что и маршрут их движения совпадал.

Остатки армии Багратиона были слиты с армией Барклая, но и его собственная должность в новых условиях также оказалась чисто условной: над ним находился главнокомандующий, а над штабом 1-й армии — штаб главнокомандующего. К тому же вскоре пришел приказ и об увольнении Барклая с поста военного министра. Приказ об этом был подписан 24 августа — в канун Бородина.

Непосредственной причиной отставки из армии, точнее, поводом для подачи рапорта стало то, что во время подхода к Тарутину Кутузов передал из 1-й армии в арьергард Милорадовичу тридцать тысяч человек.

Барклай не знал об этом и страшно обиделся, что его не сочли нужным известить о предпринятых действиях. Это была та последняя капля, которая переполнила чашу его терпения.

Он понял, что не мог уже быть полезен армии. Он тотчас сел на лошадь и имел очень горячее объяснение с фельдмаршалом, который обвинял генерала Коновницына в том, что Барклаю позабыли дать знать о назначении Милорадовича.

Но Барклай не удовлетворился этими притворными уверениями, немедленно сдал командование армией и уехал в Петербург в сопровождении полковника Закревского, барона Вольцогена и одного из своих адъютантов Рейца. Кроме них Михаила Богдановича сопровождал и лечивший его врач Баталин.

Объясняя причину своего внезапного решения, Барклай сказал незадолго до отъезда Левенштерну:

— Я должен уехать. Это необходимо, так как фельдмаршал не дает мне возможности делать то, что я считаю полезным. Притом главное дело сделано, остается пожинать плоды. Я слишком люблю Отечество и императора, чтобы не радоваться заранее успехам, коих можно ожидать в будущем. Потомство отдаст мне справедливость. На мою долю выпала неблагодарная часть кампании; на долю Кутузова выпадет часть более приятная и более полезная для его славы. Я бы остался, если бы я не предвидел, что это принесет армии больше зла. Фельдмаршал не хочет ни с кем разделить славу изгнания неприятеля со священной земли нашего Отечества. Я считал дело Наполеона проигранным с того момента, как он двинулся от Смоленска к столице. Это убеждение перешло во мне в уверенность с той минуты, как он вступил в Москву. Моя заслуга состоит в том, что я передаю фельдмаршалу армию хорошо обмундированную, хорошо вооруженную и отнюдь не деморализованную. Это дает мне право на признательность народа.

Быть может, он кинет в меня камень в настоящую минуту, но, наверно, отдаст мне справедливость впоследствии.

К тому же император, коему я всегда говорил правду, сумеет поддержать меня против обвинений со стороны общественного мнения. Время сделает остальное: истина подобна солнцу, которое в конце концов всегда разгоняет тучи. Я сожалею единственно о том, что не могу быть полезен армии и лично всем вам, разделявшим со мною труды…

Вскоре после того, как французы вступили в Москву, и в самом городе, и вокруг него начало развертываться партизанское движение, парализовавшее подвоз продовольствия.

Понимая, что над армией нависла угроза полного разгрома, Наполеон послал в Петербург Александру два письма с предложением мира, но ответа не получил.

С каждым днем положение французов становилось все хуже.

…22 сентября, когда Барклай оставил Тарутино, в лагерь русской армии выехал из Москвы личный посол Наполеона — генерал-адъютант Лористон с письмом своего императора к Кутузову.

«Князь Кутузов! — писал Наполеон. — Посылаю к Вам одного из моих генерал-адъютантов для переговоров о многих важных делах. Хочу, чтобы Ваша Светлость поверила тому, что он Вам скажет, особенно когда он выразит Вам чувства уважения и особого внимания, которые я с давних пор питаю к Вам. Не смея сказать ничего другого этим письмом, молю Всевышнего, чтобы он хранил Вас, князь Кутузов, под своим священным и благим покровом».

Провожая Лористона, Наполеон сказал ему: «Я хочу мира, мне нужен мир, нужен во что бы то ни стало, спасите только честь».

Кутузов категорически отверг идею мира.

— Я буду проклят потомством, если во мне будут видеть первопричину какого бы то ни было соглашения, потому что таково настроение моего народа, — ответил Кутузов.

К этому времени французская армия потеряла четверть миллиона солдат и офицеров. Притока свежих сил практически не было.

Русская армия, напротив, росла и крепла: в Тарутинском лагере через три недели стояло 120 тысяч человек, а численность резервов была доведена до 130 тысяч, не считая более чем ста тысяч ратников в ополчении.

«Каждый день, проведенный нами в этой позиции, — говорил потом Кутузов, — был золотым днем для меня и для войск, и мы хорошо им воспользовались».

123
{"b":"275229","o":1}