Барклай, Елена, Магнус и Каролина смешались с толпой и были уже не господами из замка, а добрыми прихожанами одной с ними церкви, такими же, как все они, свободными гражданами этой страны.

С наступлением темноты вспыхнули огни иллюминации на замке и кафедральном соборе. Барклай с семейством постарался незаметно уйти с площади, необычайно довольный всем совершившимся.

Перед тем как отправиться на покой, сел он к столу и написал государю донесение о прошедшем дне.

Вопреки обыкновению, позволил он себе закончить письмо не сухой казенной фразой, из каких и состояли официальные рапорты, а оборотом почти поэтическим: «20 сентября 1809 года навсегда запомнится как день учреждения счастливой эпохи для всего населения Великого княжества Финляндского».

30 октября в Петербурге начала действовать Комиссия финляндских дел, председателем коей был назначен Сперанский. Она состояла из уроженцев Финляндии и, выполняя роль посредника между Правительственным советом в Або и правительственными ведомствами в Петербурге, одновременно предоставляла царю и министрам сведения, материалы и документы, им необходимые.

Теперь уже финляндские дела покатились по накатанной дорожке, и за положение в Великом княжестве опасаться было нечего. При создавшемся положении функции генерал-губернатора мог выполнять и другой администратор, а войсками в условиях мира мог командовать и другой генерал.

Император, которому всегда недоставало способных, по-государственному мыслящих гражданских сановников и военачальников, внимательно следил за успехами тех, кого он считал наиболее перспективными своими сотрудниками и помощниками.

И одним из первых в этой небольшой, но очень важной для Александра когорте был Барклай.

В конце декабря того же 1809 года был он вызван в Петербург и здесь узнал о совершенно неожиданной метаморфозе, приключившейся с Аракчеевым.

В декабре 1809 года Сперанский заканчивал проект «Образования Государственного совета».

В эти дни Александр жил сначала в Твери у своей любимой сестры Екатерины Павловны, а потом — в Москве. Сперанский высылал ему свою работу по частям отдельными тетрадями, по мере ее готовности.

Проект готовился в глубочайшей тайне, и пучь тетрадей был засекречен.

Это были единственные письма царя, не проходившие через руки Аракчеева, вскоре же узнавшего о существовании такой сверхсекретной почты.

От своих клевретов, в которых не было у него недостатка, он узнал, что письма от Сперанского и кое-что о их содержании знают от самого императора еще четыре человека. Участие во всем этом двоих из них — министра юстиции князя Лопухина и министра коммерции графа Румянцева, — хотя и вызывало у Аракчеева чувство зависти и обиды, все же могло быть объяснено тем служебным положением, которое они занимали, а вот участие графов Салтыкова и Кочубея, находившихся в отставке и пользующихся лишь былым расположением к ним Александра, воспринималось им как оскорбление, как черная неблагодарность со стороны того, кому он был без лести предан. Он терпел, сколько мог, но потом не выдержал и со слезами высказал Александру, уже возвратившемуся в Петербург, свою обиду и недоумение.

Царь пообещал познакомить с проектом и его, и однажды Аракчееву доложили, что приехал Сперанский с бумагами от государя.

Аракчеев тут же велел принять статс-секретаря и даже сам выбежал навстречу Сперанскому. Как же жестоко был он разочарован, когда вместо полного текста проекта, Сперанский привез лишь оглавление документа, а существо его собрался изложить устно.

— Как! — вскричал Аракчеев. — Я не стану вас слушать! Извольте привезти мне прожект ваш ко мне в Грузино, а теперь ступайте!

Обескураженный и разозленный Сперанский вышел вон и уехал во дворец, а пришедший в бешенство Аракчеев тут же написал императору прошение об отставке и умчался к себе в имение.

Три дня после того метались фельдъегери из Петербурга в Грузино и обратно, увозя покаянные письма Александра и слезные ответы юродствующего фаворита.

Аракчеев писал, что он необразован, что он не более чем ремесленник-самоучка и потому не достоин занимать пост военного министра.

Наконец, почуяв, что он вообще может остаться без места, Аракчеев 30 декабря приехал в столицу и был принят Александром.

— Чем хочешь быть, Алексей Андреевич, — спросил его государь, по-старому называя на «ты», что означало забвение прошлого, — министром или же председателем департамента?

— Лучше самому быть дядькой, чем иметь над собою дядьку, — ответил Аракчеев, выбирая, таким образом, должность председателя Военного департамента, которому подчинялись два министерства — военных сухопутных сил и морских сил.

— С кем хотел бы служить? — спросил государь, и Аракчеев, ожидавший этого вопроса, назвал военным министром Барклая, а морским — Чичагова, который был на этом посту уже третий год. Государь согласился.

Аракчеев знал отношение Александра к Барклаю. Знал он и отношение царя к возможным кандидатам на этот пост. Оба действующих фельдмаршала, граф Гудович и князь Прозоровский, опытные и прекрасно образованные военачальники, были стары. Гудовичу было шестьдесят восемь, Прозоровскому — семьдесят семь. Этот же недостаток был присущ и всем другим претендентам — семьдесят пятый год шел и бывшему военному министру Вязьмитинову. Кутузов и Беннигсен были в опале, да и им обоим было за шестьдесят.

Кроме того, все они были опытными царедворцами с большими связями и огромным опытом интриг, что представило бы немалое неудобство для Аракчеева, окажись любой из них министром.

Барклай же ничьей поддержкой при дворе не пользовался, напротив того, имел множество недоброжелателей, был начисто лишен всяких способностей к заговорам и козням, и Аракчеев полагал, что он, подобно другим генералам, будет беспрекословно подчиняться ему, председателю Военного департамента.

Аракчеев попал в Государственный совет в прямом смысле слова в последний момент, ибо на следующий день Проект превратился в Закон, а еще через день — 1 января 1810 года — господа члены Совета собрались на первое свое заседание.

Тридцать три члена Совета съехались в половине девятого утра к Шепелевскому дворцу, отданному под новое учреждение, а через полчаса во дворец приехал Александр.

В наиторжественнейшей обстановке царь произнес речь, в которой благо России и народа объявлялись главным мотивом и смыслом их деятельности.

А после того Сперанский зачитал всем собравшимся новый Закон, по которому Государственный совет создавался «к утверждению и распространению единообразия в государственном управлении, свойственного пространству и величию нашей Империи».

Далее говорилось, что «в Совете председательствуем Мы Сами», что «в отсутствие Наше место председателя занимает один из членов, по Нашему назначению». Им стал граф Николай Петрович Румянцев.

Открытие первого заседания Государственного совета произошло в день рождения Сперанского, и современники могли только гадать, случайным было это совпадение или неслучайным.

Четыре департамента — Законов, Гражданских и духовных дел, Государственной экономии и Военный — возглавили четыре сановника, оказавшиеся, таким образом, выше министров.

Вскоре пошла гулять по Петербургу басня только что вошедшего в моду баснописца Ивана Крылова «Квартет», в коей под личинами проказницы Мартышки, Осла, Козла и косолапого Мишки представлены были председатели четырех департаментов — граф Завадовский, граф Аракчеев, Мордвинов и князь Лопухин.

И хотя новое учреждение не сделало еще и шага, но уже представлялось оно обывателям несыгранным балаганным квартетом.

И еще одна новость беспрестанно будоражила в это время двор и обывателей Петербурга, особенно его прекрасную половину — от жен генералов и министров до кухарок и горничных.

Новость эта, пришедшая в столицу из Парижа, обсуждалась необычайно живо, ибо касалась семейного дела французского императора. Из-за неплодия своей жены Жозефины решился император на развод, несмотря на большую, как говорили, между ними любовь, потому что Наполеону и Франции нужен был наследник. Вслед за тем стали приходить и другие новости: Папа Римский просьбу Наполеона о разводе разрешил немедленно. «Еще бы не разрешил, — говорили в Петербурге, — когда Италия вся под сапогом у француза!»