Но председатель трибунала — Михаила Илларионович Кутузов — был не только опытнейшим военным юристом, еще сорок пять лет назад служившим в законодательной комиссии у Екатерины Великой, но также и непревзойденным царедворцем и дипломатом. Кутузов знал, что буква закона должна быть соблюдена, что воинская дисциплина не может быть нарушена и что предерзостное намерение перейти на сторону неприятеля и, паче того, перевести на его сторону целую дивизию, должно быть наказано.

Но как? Какою мерою воздать изменнику? Как покарать его?

Вот здесь-то и требовались от председателя трибунала честность и праведность, но вместе с тем великая изворотливость и хитроумие, однако же без малейшего шельмовства.

Всего этого шестидесятилетнему Кутузову хватало с избытком, и он постановил, что «генералу, и паче при войсках состоящему, ни в каком случае не дозволительно изъявлять свое желание самому собою на присоединение к какой-либо стороне воюющих для сего, что со стороны сей не должен сметь никто оказывать свое произволение, ибо оное от одного только государя зависит».

Вычитав таким образом сентенцию обвиняемому, трибунал затем приговорил его к отставке.

Александр с приговором согласился, добавив от себя еще одну меру: «Запретить Горчакову въезд в обе столицы, отправив его на проживание в то из имений его, какое сочтет он сам для себя подходящим».

И все же Барклаю видно было, что решением трибунала государь доволен, иначе зачем бы было ему утверждать его и затем давать знать о том всем своим генералам?

Но для Барклая гораздо более важными оставались дела шведские, в которых наметился крутой поворот к лучшему: 5 сентября, после полутора месяцев переговоров, мир во Фридрихсгаме был подписан.

По этому договору граница России передвигалась от Выборга к Торнео — на пятьсот верст на запад. К России переходили и Аландские острова.

Договор был подписан ровно через сто лет после победы под Полтавой, и придворные льстецы объявили Александра I преемником Петра Великого, увенчавшим вековую борьбу России со Швецией славным Фридрихсгамским миром.

Теперь дела военные отступили у Барклая на второй план, и он всецело отдался делам гражданским, в которых все еще чувствовал себя скорее рекрутом, чем солдатом.

Для Михаила Богдановича наступивший мир означал, что отныне его петербургским патроном становится не только военный министр Аракчеев, а и статс-секретарь Сперанский.

Назначая Барклая генерал-губернатором Финляндии, Александр в своем указе особо отметил его стремление к добру и либеральным принципам. Высочайшие повеления были не собранием комплиментов, а констатацией реальности, с одной стороны, и пожеланием того, каким царь хотел видеть своего наместника, — с другой.

Барклай действительно был и либералом и христианином.

Причем его либерализм не вступал в противоречие с законом и, не имея ничего общего с вольнодумством, признавал совершенно дозволительным и личную свободу крестьян, и простор для предпринимательства, и откровенность в обсуждении дел в парламенте.

Таким же либералом и христианином был и Сперанский, который как раз в это время по поручению царя занимался составлением общего плана преобразования политического строя России, названного «Введением к Уложению государственных законов». Существо документа сводилось к тому, чтоб, как писал реформатор, «посредством законов и установлений утвердить власть правительства на началах постоянных… и чтоб ограничить ее внутреннею и существенною силой установлений».

В Уложении разработаны были общие принципы в организации государственного устройства России, но кроме него в глубочайшей тайне готовил Сперанский и другой документ: проект об учреждении Государственного совета — высшего органа управления империей. Работая над этими проектами, он хотел опробовать свои идеи на практике и видел именно в Финляндии миниатюрную модель для осуществления своих планов. Пост канцлера университета в Або предоставлял ему широкие возможности влиять на финляндские дела.

И Барклай вскоре почувствовал, что Сперанский хочет видеть в нем своего союзника. Иногда же в письмах Сперанского улавливал он и то, что государственный секретарь хотел бы сделать его своим орудием и, пожалуй, не более чем безгласным инструментом в своих руках.

Властью государственного секретаря и товарища министра внутренних дел Сперанский предложил учредить при генерал-губернаторе Правительственный совет из двенадцати человек, избираемый парламентом на три года, которому Барклай должен был давать отчет во всех своих делах.

Барклай тут же ответил, что такой Совет будет только мешать осуществлению решений, ибо станет заниматься бесконечными обсуждениями, вместо того чтобы действовать. А что касается его отчетов перед Советом в финансовых расходах, то об этом не допускает он и мысли и настаивает на том, что будет по-прежнему подотчетен лишь Петербургу.

Барклай понимал, что реформатору его ответ придется не по душе, ибо убедительно продемонстрирует, что в России власть не только самодержца, но даже отдельного высокопоставленного администратора не могут ограничить никакие сословные органы.

Однако уже через месяц Михаил Богданович усомнился в своей правоте, потому что убедился в медлительности, рутинерстве и прямой бесчестности и местных чиновников, и их петербургских собратьев.

Все эти перипетии происходили еще до того, как был подписан мир в Фридрихсгаме, в те месяцы, когда Барклай делал свои первые шаги на стезе гражданского администратора. Однако после того, как отказал он Сперанскому в создании Правительственного совета, все чаще и чаще стали приходить к нему сомнения в правильности того, что он сделал.

Особенно касалось это его юридической власти, не только потому, что, исполняя роль судьи, он, сам того не желая, оказывал давление на суд, но и потому, что нередко Сенат опротестовывал его решения и он убеждался таким образом в своей правовой несостоятельности.

Кроме того, ему часто приходилось брать на себя множество дел, которые либо оказывались вне компетенции суда, либо были оформлены столь неряшливо, что судьи не принимали их к производству.

Кто мог примирить сапожника Палоноски и горничную Линдгрен, поссорившихся так бурно, что жених даже объявил об отмене свадьбы? А кто мог заставить нечестного помещика заплатить за землю, которую он получил у доверчивой вдовы под честное слово, но денег ей не отдавал уже третий год?

Или же как можно было принудить богатого, но бессердечного пасынка платить мачехе, которая воспитывала его с младенчества, но по завещанию не получила от покойного мужа ни кроны?

Между тем Сперанский на письмо его не отвечал, и Барклай в глубине души уже сожалел, что нет возле него людей, которые поделили бы с ним часть его бремени.

Как вдруг, сразу же после заключения мира, получил он письмо от Сперанского, в коем статс-секретарь уведомлял его, что государю было благоугодно учредить в Великом княжестве Финляндском Правительственный совет, а вслед за тем получил Барклай и высочайший о том указ.

20 сентября в Або в торжественной обстановке открыто было первое заседание Правительственного совета.

Барклай приложил старания, чтобы народ воспринял это как праздник. На площади перед замком собрались тысячи людей, пришедшие не только потому, что здесь были сооружены столы с угощением и выкачены бочки с вином и пивом, но более всего из-за того, что был этот праздник воистину долгожданный. Наступил день, когда губернатор, назначенный императором, решал дела вместе с двенадцатью их избранниками, и было их поровну от каждого из четырех свободных сословий — три дворянина, три купца, три ремесленника и три крестьянина.

Когда первое торжественное заседание Совета кончилось, из замка вышел генерал-губернатор с женой, с одиннадцатилетним сыном и с девушкой-воспитанницей, окруженный дюжиной господ советников с их близкими и домашними.

Его высокопревосходительство был в парадном зелено-бело-золотом генеральском мундире, с красной Александровской лентой через плечо и при всех регалиях, несмотря на то что госпожа губернаторша шла в придворном наряде, украшенном сверкающим алмазами орденом Екатерины, а господа советники были одеты партикулярно, да и жены их не посмели превзойти губернаторшу ни нарядами, ни драгоценностями.