– Отец проживает с вами? – Калерия взяла ручку, чтобы что-то записать.

– С нами.

– Его имя и отчество?

– Николай Иванович.

– Тоже Таранов?

– Да.

– В каком магазине он работает?

– На нашей же улице, рядом с гастрономом, в доме восемнадцать.

– И давно он работает грузчиком?

– Два года.

– А до этого?

– До этого работал таксистом в Тринадцатом таксомоторном парке.

– И тоже пил?

– Пил, но не так… За пьянку и уволили.

Калерия, словно вспомнив что-то знакомое и печальное, вздохнула.

– Все понятно… В каком ПТУ учишься?

– В электромеханическом, на Шаболовке.

– И как успехи?

– В училище вроде бы хвалят. – Застенчивая, виноватая улыбка вспыхнула и тут же потухла на губах Кости.

– А где работает мать?

– Ткачиха… на «Трехгорке».

– В чем, на твой взгляд, причина такого поведения отца?

– Он ревнует мать, – не отрывая от пола глаз, ответил Костя.

– К кому?

– Даже сам не знает к кому. Мама работает в цеху, где одни женщины. С работы летит пулей. В магазин и из магазина ходит чуть ли не бегом, даже соседи смеются. Когда бывает трезвый, иногда винит себя за побои, просит прощения, а как напьется, так все начинается сначала.

– Соседи знают, как отец в пьяном виде издевается над матерью?

– Еще бы!.. Не раз хотели писать на него в милицию, да их мать отговаривала, все надеется, что утихомирится. На работе тоже хотели вмешаться, но мать упросила не делать этого. Боится отца. Пригрозил, что убьет.

Калерия закурила и, словно что-то прикидывая в уме, долго смотрела на Костю, потом пришло решение.

– Я помогу вам с матерью, только прошу тебя, Костя, об одном – ты не мешай мне и о том, что был у меня, матери не говори, она из жалости и из боязни может сорвать мои планы.

– Я могу их знать?.. – Большие серые глаза Кости, в которых стыла немая тревога, остановились на инспекторе.

– Обязательно! – твердо ответила Калерия. – Запомни одно: все эти сигналы на бытовое хулиганство отца поступили в милицию не от тебя, а от соседей. Это во-первых. Во-вторых, как только он начнет пьяный дебош – сразу же, немедленно позвони мне, я постараюсь, чтоб за ним пришла патрульная милицейская машина и его увезли в вытрезвитель. Потом по решению суда суток пятнадцать он поработает на очистке дорог за мелкое хулиганство, а за эти пятнадцать дней мы подготовим все необходимые документы для суда, чтобы отца твоего направить на принудительное лечение от алкоголизма. Отца нужно спасать.

Костя смутился, не зная, что ответить инспектору. Потом ответил:

– А не строго ли – сразу? Может, сначала поговорить с ним? Ведь суд – это как-то… Отец же он мне.

Калерия что-то записала в настольном календаре, печально улыбнулась и сожалеючи посмотрела на Костю.

– Дорогой Костя, за годы работы в инспекции я провела столько бесед с отцами-алкоголиками, что наконец прозрела и поняла: все мои усилия были напрасными. Алкоголик – это человек особый. Трезвый он готов каяться, давать клятву, что больше никогда не позволит ничего неприличного, даже всплакнет, признает свою вину перед родными и близкими, притихнет недельки на две, на три, всем своим собутыльникам твердо заявит, что он накрепко «завязал»… Но это всего-навсего недели на две, на три, от силы на месяц. Но уж зато потом, когда он «развяжет» и выпустит из бутылки зеленого змия, тогда все вокруг него держись. Читал «Василия Теркина»?

– Читал, – ответил Костя, не понимая, какое отношение имеет дебоширство отца к «Василию Теркину».

– Так вот, Василий Теркин, попадая в госпиталь или на отдых, спал за прежний «недосып», спал, не пробуждаясь, сутками. А хронический алкоголик, да если еще во хмелю он буйный, после временного затишья старается наверстать упущенное и учиняет такое!.. – Калерия Александровна поморщилась и покачала головой. – Так что просьба твоя, дорогой Костя, чтобы я поговорила с отцом, – это мертвому припарка. Твоего отца нужно спасать! А спасти его может только медицина. Ты хоть понимаешь это?

– Я с вами согласен… – глухо произнес Костя. – Отца нужно лечить… И только так, как сказали вы. Я уже слышал о такой принудительной лечебнице.

Затрещал телефон. Калерия сняла трубку и, бросив в нее: «Позвоните, пожалуйста, через десять минут», снова положила трубку на рычажки аппарата.

– Так что давай, Костя, договоримся: все эти материалы на твоего отца я соберу у соседей сама. Ты и мать здесь будете ни при чем, а при первом же буйстве отца ты срочно позвонишь мне. – Калерия протянула Косте руку и посмотрела на часы. – Ты извини, на двенадцать ноль- ноль я назначила встречу одному родителю, он уже дважды заглядывал в дверь. Молодец, что пришел. При всех случаях дай о себе знать.

Пятясь к двери, Костя что-то нечленораздельно лепетал, выражая благодарность, и обещал, что он все сделает так, как сказала ему Калерия Александровна.

Как только за ним закрылась дверь, в кабинет, пригнувшись, втянув голову в плечи и опасливо озираясь, вошел небольшого росточка мужчина средних лет, уже изрядно облысевший и с носом, который походил на недозрелую сливу – до того он был пронизан голубовато-розовой склеротической сеткой, что при первом же взгляде на этого человека с трясущимися руками можно сказать: алкоголик. Видавший виды, изрядно помятый хлопчатобумажный серый пиджак мешковато висел на его узких плечах. Уголки воротничка застиранной рубашки из-под пиджачка торчали как обрезки засохших арбузных корок. Давно не глаженные дешевые брюки неопределенного цвета на коленях пузырились. Весь этот жалкий наряд завершали растоптанные ботинки, какие часто можно видеть на свалках московских дворов.

– Ну, проходите же, – подбодрила Калерия вошедшего, который, закрыв за собой дверь, нерешительно переступал с ноги на ногу у порога. – Садитесь! Вы товарищ Перешвынов? Вам я назначила на двенадцать?

– Мне, – робко ответил Перешвынов и, присев на стул, с опаской несколько раз посмотрел на дверь, словно за ней ему что-то угрожало.

– Я сначала вас и не узнала. Изменились вы за три года.

– Что ж поделаешь, – словно оправдываясь в чем-то, проговорил Перешвынов. – Жизнь такая. Все на нервах, все в суете да в заботах.

– Слушаю вас.

– Я насчет сына, товарищ инспектор. Совсем задурил.

– Сколько ему?

– Да уже шестнадцать.

– Учится, работает?

– Учился в ПТУ, сейчас бросил.

– Почему?

– Говорит: не нравится специальность маляра. Не хочу, говорит, всю жизнь ходить мазуриком. Где-то вычитал у Максима Горького, что если труд – удовольствие, то жизнь хороша, а если труд – обязанность, то жизнь – рабство. Наизусть выучил эти слова Максима Горького. Грамотный…

Калерия улыбнулась.

– Да, есть такие слова у Горького. Их говорит Сатин в пьесе «На дне». Почитайте эту пьесу и растолкуйте сыну, как нужно понимать слова Сатина. Службу в армии тоже не назовешь удовольствием, а ведь все служат, служат по долгу перед Родиной. – Силясь что-то вспомнить, Калерия потерла ребром ладони лоб. – Я забыла, как зовут вашего сына.

– Анатолий.

– Ну, что он?..

– Опять, товарищ инспектор, – почти шепотом, хрипловато проговорил Перешвынов и снова покосился на дверь, словно боясь, что кто-то в коридоре его может подслушать.

– Что «опять»? Выкладывайте.

– Вчера попросил трешку – я не дал, знаю, что просит на бормотуху, так он, стервец, меня так извалтузил, что у меня до сих пор бока болят. И вы знаете, товарищ инспектор, по лицу, паразит, не бьет, знает, что будет синяк или ссадина. А это – уже улика. Все норовит по ребрам да под дых… – Перешвынов указательным пальцем ткнул себя в грудь, выше живота, – под ложечку. – В секции бокса научился. Это у них называется бросить в нокдаун, а то и в нокаут.

– Так и не дали ему три рубля?

– Нет, не дал!.. И не дам!.. – Перешвынов ершисто ощетинился и покачал головой. – Сам валяюсь на полу, а кричу свое: «Хоть убей, гад, насмерть, а копейки не дам!.. Хватит алкогольничать, пора за учебу браться!..» Видит, что от меня толку никакого, тогда за мать принялся.