— Надеюсь, — высокомерно произнесла Валерия, — вы не оставите меня наедине с этим животным?

— Как раз оставим, — возразил Григорий Донатович. — Некуда тебя больше деть.

Против ожидания Валерия восприняла печальное известие спокойно:

— Вы же не хотите, чтобы он надо мной надругался?

— По правде говоря, нам это безразлично, но раз уж обещал твоему отцу… Что ты предлагаешь?

— Привяжите его к койке, чтобы не егозил.

— Нет, не хочу! — заорал Четвертачок. — Архитектор, не делай этого!

— Сашенька, — проникновенно обратилась ко мне Валерия. — И вы тоже, дяденька. Разве не видите, как он притворяется? Это же зверь. Стоит вам выйти, как он набросится. Как посмотрите в глаза папочке?

— Может, действительно?.. — обратился я к Григорию Донатовичу, но не встретил у него поддержки. Он равнодушно махнул рукой:

— Оставь, Саша. Пусть у них будут равные шансы.

Валерия рыдала, утирая слезы ладошками:

— Грех вам, дяденьки! Он же мужчина все-таки. Как с ним справиться? Опять на горшок залезет, я от вони задохнусь… От тебя не ожидала, Сашенька. Ты такой красивый, сладенький… Не бросай меня, милый! Честное слово, отслужу!

В машине Гречанинов продолжил свои рассуждения. По его словам, самый вероятный исход нынешнего криминального режима именно такой: при очередной разборке паханы взаимно истребят друг друга. Все к этому идет. Еще Платон писал, что демократия, на которую так падок плебс, неизбежно ведет к первобытной деспотии — иного пути нет. Колоссальная, непомерная власть сосредоточивается в руках одного человека, и когда этот человек — тиран, узурпатор — ослабеет (как раз наш период) и выпустит бразды правления из рук, наступает беспредел. Гречанинов объяснил, что такое беспредел. Это утрата всякого разумного порядка в государстве. Сейчас его (порядок) из последних сил поддерживают уголовные авторитеты, но и их уже, как я, наверное, заметил, отстреливают по десятку в день. Дальше — хаос, безвластие, немотивированные убийства, большая кровь, льющаяся из всех щелей, полное торжество сатанинского начала. Страшнее ничего не бывает на свете. Беспредел — это не просто физическое истребление, это — хуже. Это разрушение всех основ бытия, слепой бунт дикой человеческой сущности против Божественного начала. Иными словами, замысел Творца, вывернутый наизнанку. Беспредел нам предстоит испытать на собственной шкуре, но сокрушаться и терять присутствие духа не следует. Будет много страданий, которые выше человеческих сил, но следующий этап — очищение и воскресение. Кто уцелеет, тот оглянется назад с отвращением и проклятием.

Мы подъехали к больнице, и Гречанинов остался ждать в машине.

Прежде чем идти к отцу, я заглянул к завотделением Робинсону В. Г. Он меня встретил приветливо, может быть, отчасти из-за тех пятисот долларов, которые я ему обещал. Но только отчасти. Сейчас я его разглядел лучше, чем в первый раз, когда голова была набита гудящей ватой. Это был солидный человек, уверенный в себе, излучающий благодатную энергию тайных медицинских знаний. Таких врачей раньше можно было встретить в любой районной поликлинике, но с наступлением рыночного рая они все разбежались в коммерческие структуры, где за бешеные бабки лечат бизнесменов и предпринимателей, страдающих от ожирения и пулевых ранений. Доктор Робинсон уверил, что отец вне опасности, но недельки две еще побудет в больнице. От радости я чуть не поцеловал ему руку, но ограничился тем, что угрюмо пробурчал:

— Как договаривались, в долгу не останусь, доктор.

В палате у отца повстречал матушку, и это была двойная удача. Град упреков, которые на меня обрушились, я воспринял как освежающий летний дождик. Родные бесхитростные лица светились веселой приязнью, неунывающей верой в справедливость бытия — это было лучшим лекарством для моего истомленного духа. Отцу и вправду было намного лучше: он уже самолично добирался до туалета, что являлось как бы переходным этапом от смерти к вольной волюшке. Озабочен он был по-прежнему единственно тем, как заново поднять мастерскую. Спросил, верно ли то, что я говорил насчет второго гаража, который можно купить, или так, по привычке трепал языком., Конечно, я трепал, но сейчас готов был трепать и дальше, лишь бы не сбить отца со здорового направления мыслей, и наобещал ему с три короба, описав даже внутренности, размеры и местоположение существующего пока только в моем воображении гаража. Мать наконец строго вмешалась:

— Скажи-ка, сынок, где тебя самого угораздило?

Не сразу я понял, что она имеет в виду.

— A-а, это, — беззаботно махнул рукой. — Да я уж рассказывал папе. На корте неудачно рухнул, ребро треснуло.

Мать не поверила ни на секунду:

— Отец, видишь?! Куда-то наш непоседа опять впутался. Поговори с ним, прошу тебя. Я-то для него пустое место. Он же давно умнее всех.

Отец принял соответствующее, сто лет мне знакомое скорбно-назидательное выражение лица и сделал мне внушение. Сказал, что трудно понять человека, который обманывает родителей, вдобавок пытается обмануть самого себя. Это недостойно порядочного мужчины. Порядочный мужчина отличается от негодяя не тем, что совершает сплошь благородные поступки, а тем, что умеет открыто признаваться в дурных. Совестливость, сочувствие к близким — вот отличительные черты благородного поведения. Когда человек пребывает во лжи и внушает себе, что всегда прав, он быстро превращается в скотину.

— И потом, — заметил отец, — кто тебе, Саша, поможет в беде, кроме родителей? Хоть с этим ты согласен?

— Как же, — ядовито добавила мать. — Согласится он! У него же гордыня.

На миг я представил, каким образом могли бы помочь мои бедные старики в разборке с Моголом, но даже не улыбнулся. Их невинные души были светлы, а моя давно сгорбилась от греховных устремлений.

— Пойду, пожалуй, — сказал я. — Поправляйся скорее, папа. У меня для вас обоих есть маленький приятный сюрпризец.

— Вот этого не надо, — всполошилась мать. — Хватит нам твоих сюрпризов. Неужто жениться надумал?

Я увел ее в коридор и вручил запечатанную пачку десятитысячных купюр.

— Не экономь, мама. Покупай все, что нужно.

— Что с тобой происходит, сын?

— Влюбился, мама. Честное слово!

— Который раз?

Целуя ее щеки, я почувствовал влагу.

Я не знал, кто ему помогает, но он шел по следу точно, цепко, как матерая овчарка, и незаметно было, чтобы устал. Но ошибки бывают у всех, не только у меня, поэтому я спросил:

— Выходит, Григорий Донатович, приближаемся к финишу?

Он вел машину аккуратно, не гнал без надобности и склонен был уступить дорогу тем, кто рвался вперед, не соблюдая правил. Покосился на меня:

— Приближаемся, да, но не так быстро, как хотелось бы.

— Однако сегодня вечером… Или пан, или пропал…

— Нет, Саша, не горячись. Сегодня вечером попросим Катеньку приготовить вкусный ужин. Выпьем по рюмочке и пораньше ляжем.

— Не хотелось бы выглядеть дураком, но хорошо бы уяснить…

— Сегодня Могол не придет. То есть придет, но не один.

— Почему?

— Да уж так. Могол крупный хищник, не Четвертачок. В ловушку не сунется сломя голову. Он поступит иначе. Сейчас вокруг того места, где мы назначили свидание, столько его людей, что мушка не пролетит незамеченной. Двум таким «чайникам», как мы с тобой, там вообще сегодня делать нечего.

— Но как же…

— Любимая дочурка, скажешь? Да, Саша, любимая. Но ты плохо представляешь, как он устроен.

Он пока только немного разозлился. Кто мы такие для него? Две шавки, которые осмелились тявкнуть откуда-то из подворотни. Зачем ему лично марать об нас руки, если он пол-Москвы под себя подмял? Он больше оскорблен, чем напуган. Да и не верит, что Лерочка действительно в опасности. Вот когда…

Внезапно я испытал упадок сил, какой бывает после долгой работы, когда вдруг выясняется, что все расчеты были неверны. Гречанинов это заметил, посочувствовал: