Сидел я в кресле, по-прежнему голый, но вдобавок привязанный. Череп гудел, его распирало изнутри. По ходикам на стене получалось, что в отключке я был не больше пяти минут. Бритоголовый еще нежно потирал горло, но Костя уже побывал в ванной и заклеил рожу пластырем.

— Очухался? — спросил бритоголовый. — Ну что ж, Саня, выходит, мы тебя недооценили. Ты не только подлый, но и наглый. Да и прыткий какой! Прямо обезьяна. Придется тебя, перед тем как убить, помучить немного. Небось видел в кино, как это делается? Ну вот, а теперь в натуре поглядишь. Приступайте, ребятки!

Боль в черепе мешала мне испугаться по-настоящему, но все же меня чуть не вырвало, когда я увидел в руках Кости паяльник, мой собственный, из кладовки, новенький, немецкий.

— Зачем мучить? — жалобно пролепетал я. — Я же подпишу бумагу.

— Подпишешь, конечно, но чуть позже. Перед самой кончиной.

Костя сунул вилку в розетку и проверил, дотягивается ли шнур. Дотягивался с запасом.

— Ублюдки поганые! — сказал я. — Откуда вы взялись на нашу голову?

— Не ругайся, — посоветовал бритоголовый. — Ты же интеллигентный человек, не шавка какая-нибудь. Конечно, будет больно, да что поделаешь. Сам напросился.

Громко булькнул дверной звонок. «Катя!» — припомнил я вяло. Костя озадаченно взглянул на предводителя. Наверное, это была последняя возможность что-то предпринять. Я уперся в пол ногами, качнул кресло и повалился набок. Каким-то чудом удалось распутать руки. В принципе я вообще был в хорошей физической форме. В армии — футбол и самбо, на гражданке — бассейн, банька, теннис и почти каждое утро (годы!) — час йоги. Да и от батюшки с матушкой досталась широкая крестьянская кость, но не это все главное. В мгновение смертной тоски я впервые понял, что значит «озвереть». О, животная, блаженная испарина последнего мужества! Как мы катались живым ревущим клубком из комнаты в коридор — любо-дорого вспомнить. Всю квартиру чуть не раздолбали. И особенно приятный эпизод, как я вырванным паяльником шарахнул Костю по уху. Но удача недолго была на моей стороне. Кажется, сам бритоголовый главарь положил конец бессмысленному сражению. Хладнокровно, как утюг, обрушил он на мою разгоряченную башку литую вазу чешского стекла.

Больше я ничего не помню.

Сутки в реанимации, потом — отделение травматологии. Перелом ключицы, нескольких ребер, но самое неприятное — тяжелейшее сотрясение мозга. В полудреме, в которой я первые дни пребывал, витало зловещее слово «трепанация», но мне оно было до лампочки.

…На четвертый день утром проснулся почти в нормальном состоянии. Палата была просторная, с широким окном, на пять коек. Одна кровать пустовала, а четыре других были заняты. На соседней лежал упитанный мужчина лет тридцати пяти, с ним мы накануне познакомились — подполковник погранвойск Юра Артамонов. Его история была такова. Поздним вечером (еле успел на метро) он возвращался домой, проводив друга в командировку. На аэродроме в буфете малость выпили. Возле дома, свернув в арку, услышал за собой топот, оглянулся. Увидел четверых или пятерых молодых людей, которые неслись на него веселым табунком. Вот тут его подвело спиртное, выпитое на аэродроме. У него еще было время для рывка (до подъезда оставалось метров десять), но он им не воспользовался. Хулиганы были вооружены чем попало: у кого заточка, у кого монтировка, а у одного вообще какой-то железный крюк вроде тех, на которых подвешивают мясные туши. Именно этот крюк Юру и доконал. От заточки он уклонился (скользящий прокол на боку), монтировку вышиб из рук у второго нападающего, но от крюка не ушел, замешкался (водка!) и повалился с раскроенным черепом под ноги братве. Как и мне, подполковнику повезло: его не добили. Забрали документы, семьдесят тысяч наличности и сдернули с запястья именные «флотские» часы с выгравированной надписью: «За проявленное мужество. Генерал Чернов».

По диагонали от меня, у окна, лежал худой старик с изможденным лицом и переломом шейки бедра. Судя по всему, ему уже не светило плясать гопачка, но смиряться с этим он не собирался. Каждые десять — пятнадцать минут старательно подтягивался на висящей над ним железной перекладине и время от времени совершал самостоятельный пеший переход до умывальника, опираясь на костыли, шаркая по паркету больной ногой, как фломастером по картону, ухая, постанывая и подвывая. Когда бы я ни встретился с ним взглядом, он успевал улыбнуться и сделать рукой бодрящий жест: мол, все в порядке, и мы все снова очутимся на конях. Звали старика Петр Петрович Незнамский, в оные времена он был известным профессором-электронщиком, спецом из засекреченного института, но с приходом демократической чумы, подобно многим другим заслуженным пожилым людям, догорал в бедности и забвении.

Четвертый обитатель палаты, лежащий напротив Петра Петровича, был фигурой загадочной. Двое суток, которые я здесь провел, он беспробудно дрых, со свистом посапывая и изредка переваливаясь со спины на бок. Единственный раз он как-то вскочил, уселся, спустив ноги на пол, ошалело глядя на подполковника, строго потребовал:

— Дай пива, брат! Куда спрятал? — и, не дождавшись ответа, снова повалился на бок. Никто его не пытался будить, лишь дежурная сестра забегала и делала ему какие-то уколы. Каждый раз Петр Петрович уважительно спрашивал:

— Помирает? — И сестры, хотя были разные, отвечали одинаково:

— Оклемается, молодой еще.

В начале восьмого появилась заспанная молоденькая медсестра, весело прощебетала: «Температуру будем мерить!» — и, ни на кого не глядя, крутнулась на каблучках и выпорхнула из палаты. Сразу после девяти принесли завтрак, и я съел, поставив на колени, все, что подали: тарелку пшенной каши с миниатюрным шлепком масла, кусочек то ли омлета, то ли жевательной резинки и выпил кружку чая с двумя кусочками сахара. Ел без аппетита, но получая удовольствие от знакомого процесса. Спросил у подполковника:

— Туалет далеко?

Оказалось, туалет вкупе с неработающим душем примыкает прямо к палате.

— Сигаретки не найдется?

Юра Артамонов протянул мне сигареты и зажигалку, вежливо полюбопытствовал:

— Дойдешь?

Я дошел. Шея и туловище у меня были туго перемотаны бинтами, зато голова болталась из стороны в сторону, как тыква на проволоке. Делая свои дела, я цепко ухватился рукой за умывальник, поэтому не упал, хотя сначала думал, что рухну. Потом уселся на колченогий стульчик и, недолго думая, прикурил. Вместе с первым глотком дыма в голове что-то разорвалось, из глаз брызнули слезы, из ноздрей — сопли, и свет вдруг померк. Куда-то меня вышвырнуло в необозримую даль, где я люто перхал и откашливался, сжимая локтями бока, пронзенные тысячью гвоздей. Казалось, агонии не будет конца; но вскоре опять обнаружил себя в туалете, скорченным на стульчике, с зажженной сигаретой в кулаке. Чтобы проверить, жив ли я, вторично затянулся. Результат был потрясающий. Верхняя часть черепа зацементировалась, отделилась и проплыла передо мной по воздуху, вся в спутанных, подмокших волосках. Я догадался, что это всего лишь видение, и легко справился с ним, надавив на глазные яблоки. Дальше уже без всяких затей докурил сигарету до конца.

— Вот так-то, Катенька, — сказал торжественно вслух. — Со мной, как видишь, все в норме.

Вскоре явился на утренний обход врач — женщина средних лет по имени Тамара Даниловна. Ко мне подошла к последнему. Встала у изножья кровати.

— Как самочувствие?

— Хорошо, спасибо. Когда выпишете?

Устремила на меня задумчивый взгляд без всякого намека на улыбку. Личико неказистое, скорее мужское, чем женское, но выразительное.

— Об этом пока рано, — шагнула вперед, откинула одеяло и, наклонясь, сноровисто меня всего ощупала, будто тюк с товаром: нет ли где дырки.

— Как голова?

— Не совсем как бы моя.

— Это нормально, — отступила назад, окинула оценивающим взглядом и молча удалилась. Сестра шмыгнула за ней хвостиком.