Каково же было изумление папиного дружка, когда однажды таинственный сосед подошел к ограде, разделяющей их участки, и вежливо поинтересовался, нет ли у него знакомого архитектора. Вопрос был задан без всяких церемоний и таким убийственно непререкаемым тоном, что папин дружок, сам не робкого десятка, вытянулся во фрунт и радостно гаркнул:

— Вот как раз есть, товарищ Гречанинов! Сынок у моего приятеля специалист в этой области.

При этом ему показалось, что соседа ответ ничуть не удивил.

— Необходима некоторая консультация, — объяснил тот. — Поговорите с ним, пожалуйста.

Заинтригованный, я в свободную субботу махнул на дачу. Первое впечатление, которое произвел на меня Гречанинов, было такое: не нарывайся! Причем откуда оно взялось, объяснить не могу. Не входя в калитку, хотя она была без запора, папин дружок прокричал (с заискивающими интонациями): «Григорий Донатович, можно вас на минуточку?» С крылечка сошел темноволосый, выше среднего роста мужчина лет пятидесяти и направился к нам по дорожке, вымощенной разноцветной галькой. Походка — вот что сразу бросалось в глаза. Походка был особенная: так ходит, вероятно, рысь по тропе, почти не отрывая лап от земли, стелясь, быстро и гибко, но уж никак не городской житель. Лицо у Гречанинова было обыкновенное, может быть, излишне простецкое, с внимательными, темными, широко расставленными глазами. Речь вполне интеллигентная, с вежливыми, вкрадчивыми модуляциями.

Нас познакомили. Гречанинов пожал мне руку и увел в дом, не сделав никакого знака соседу, и тот понятливо исчез. Это получилось совершенно естественно, как естественным (понял я вскоре) было все, что делал и говорил этот человек.

Гречанинов угостил меня чаем со сдобным печеньем, и мы проговорили минут сорок. Впоследствии я приезжал к нему в Валентиновку еще шесть раз. Гречанинова интересовала проектировка всякого рода скрытых объемов, начиная с подземных бункеров и кончая тайниками, которые встраиваются в стены. Он не объяснял, зачем это ему нужно, а я и не спрашивал. Хотя впоследствии, когда мы ближе сошлись, ситуация несколько прояснилась. Разумеется, у той могучей организации, где работал Гречанинов, есть возможность получить любую информацию на самом высоком и передовом уровне, но иное дело, что бывают случаи, когда не следует пользоваться официальными каналами. К примеру, когда необходимо что-то скрыть даже от ближайших коллег и друзей. Мы оба получали удовольствие от этих встреч, и дело было, конечно, не только в предмете разговора, хотя и это играло определенную роль. Принципом смешанных объемов он овладел играючи, а его знания по истории архитектуры, а также во многих смежных областях порой меня просто обескураживали. Еще неизвестно, кому было больше пользы от наших бесед. Как-то незаметно и чуть ли не с первого дня мы по-человечески сошлись, прониклись друг к другу симпатией с тем оттенком беспорочной влюбленности, которая, как я полагал, сопутствует лишь юному воображению. Мне было интересно с ним разговаривать, да и просто смотреть, как он что-либо делает. Поначалу я пытался его классифицировать, отнести к какой-то социальной группе, но в конце концов оставил это бесполезное занятие. При всей определенности его высказываний, при полном отсутствии странностей в поведении эта личность не укладывалась в оценочные рамки, хотя, с другой стороны, он вроде бы ничем не отличался от множества людей, которых я знал. Впрочем, это не совсем так. Одно отличие все же было, и именно оно не позволяло мне (думаю, и другим тоже) излишне с ним распускаться. Можно назвать эту особенность даром превосходства, но это будет неточно, ибо Гречанинов никогда не опускался до того, чтобы чем-то уязвить собеседника или уколоть его снисходительным замечанием. Напротив, в общении он всячески и при каждом удобном случае подчеркивал, что если в каком-то вопросе имеет более глубокое, основательное суждение, то лишь потому, что во всех остальных вопросах собеседник, то бишь я, превосходит его на голову. И делалось это чистосердечно, без всякого намека на насмешку.

Нет, феномен личности Гречанинова был в другом, и чтобы объяснить его, придется, к сожалению, прибегнуть к такому трудноопределимому словцу, как «харизма». Тот, кто оказывался рядом с ним, начинал немедленно, остро и не без робости ощущать идущую от него мощную энергию, как бы грозящую и утешающую одновременно. Сходное чувство испытывает человек, заблудившись в дремучем лесу либо попав в чистом поле под грозу, когда природа ненавязчиво и строго дает понять, что хотя ты и мыслящая тварь, но все же в сравнении с ее возможностями — пустяк, и не более.

Я был огорчен, когда Гречанинов однажды объявил, что отбывает в длительную командировку и, таким образом, наши занятия закончены. От гонорара я отказался, чему он не удивился, понимающе усмехнувшись:

— Правильно. Счеты портят дружбу.

Мы обменялись телефонами, но за последующие годы ни разу не встретились. Как говорят, пути не пересекались. Но созванивались. Точнее, я изредка, раз в месяц-два, набирал его номер, томимый желанием услышать глуховатый, равнодушный голос, в котором, когда он узнавал меня, вспыхивали искорки приязни. Бывало, по полугоду никто не снимал трубку, и я понимал, что Гречанинов в отъезде. В те дни, когда я давал ему уроки (смешно звучит в применении к этому человеку), меня часто подмывало спросить: кто вы, Григорий Донатович? — но ни разу я не осмелился. Да и зачем? И так было ясно, что судьба свела меня с одним из тех элитных людей, которые живут в стороне от общества, но незримо на него влияют. Он принадлежал к тому черному ведомству, с названием которого у нашего поколения, созревшего в период удивительных разоблачений, связаны представления о тотальном секретном надзоре, кровавых преступлениях, бесчисленных жертвах. Более того, наверное, он занимал там далеко не последнее место, но это меня не смущало. Он был человеком идеи, неизмеримо превосходил меня в образованности и опыте жизни, и то, что он почтил меня своей дружбой, приводило в восторг. Лестно было думать, что такой крупный хищник, как он, у которого вряд ли возникнет нужда искать в ком-то поддержки, признал во мне если не ровню, то младшего родича, пусть и с неокрепшими клыками.

Я позвонил ему около семи, чтобы наверняка застать дома. Напряженно вслушивался в длинные гудки. Если Гречанинов в отъезде, то мои дела совсем плохи. Но он снял трубку и глухо пробасил:

— Да, слушаю, Гречанинов.

— Это я, Григорий Донатович. Узнаете?

— Саша? Привет, дорогой! Ты здоров?

По раннему звонку он, конечно, сообразил, что со мной случилось что-то необычное, но я почему-то онемел, словно остановясь на границе надежды и небытия.

— Саша, ты где? Что с тобой?

— Простите, что так рано беспокою.

— Ты же знаешь, я встаю в пять.

Да, разумеется, я помнил: от пяти до семи утра он проделывал свои невероятные гимнастические упражнения, бегал и медитировал. Как-то я пошутил:

— Собираетесь до ста лет дотянуть?

Ответил он, как обычно, серьезно:

— Приходится, к сожалению, держать себя наготове.

— Григорий Донатович, еще раз прошу прощения, но мне необходимо с вами увидеться.

Он не медлил ни секунды:

— В десять тебя устроит?

— Если можно, немного попозже? Часиков в двенадцать.

— Откуда поедешь?

— С Ленинского проспекта.

Гречанинов назвал место встречи: Чистые пруды. На скамеечке с правой стороны, если идти от метро.

— Спасибо, Григорий Донатович, — у меня гора свалилась с плеч.

В десять мне сделали рентген, и Тамара Даниловна пошла смотреть мокрые снимки. Я ждал в коридоре. Вернулась она быстро.

— Ну и что?

— Именно это я сам хотел у вас спросить.

Опытным взглядом я сразу подметил: сегодня она провела у зеркала минимум на десять минут больше, чем обычно. Увы, это уже не имело никакого значения.

— Вот что я скажу вам, Каменков (и фамилию запомнила!). Неделя постельного режима, если не хотите осложнений.

— Тамара Даниловна, пора сказать правду. Вы мне очень понравились, и я готов провести в больнице всю оставшуюся жизнь.